После очередной волны сил совсем не осталось, но опять что-то стало выпихивать ее наружу, словно ухватив за волосы. Маргарита потеряла сознание – оно вернулось к ней, когда она, укрытая рыбацкой сетью, уже лежала на дне старой лодки, стрекочущий мотор которой отчаянно сражался с бурной рекой, прокладывая путь к вольногорской набережной.

* * *

Иван Иноземцев выезжал из ворот своей городской усадьбы, когда прямо перед его машиной вырос коричневый от загара мужик в промокшем плаще и высоких рыбацких сапогах. Когда мужик приподнял капюшон, Иноземцев узнал в нем Федора Разина. Пытаясь перекричать окончательно распоясавшиеся реку и ветер, Разин заорал в открывшееся окно автомобиля:

– Я слышал, вы в друзьях с московским директором. Я дочку его выловил. Насквозь мокрая… – И уже вдогонку Иноземцеву, бегущему к пришвартовавшейся у набережной лодке: – Да что же ты так перепугался-то, а? Живая она, живая…

В следующее мгновение Иван бежал к дому, прижимая продрогшую Маргариту и что-то невнятно бормоча себе под нос. Когда дверь звучно захлопнулась, Разин, в изумлении загнув черную мохнатую бровь, закурил, постоял еще немного, вопросительно глядя на окна дома Иноземцева, пожал плечами и со словами «Все с ума посходили» пошел прочь.

Воспоминания обо всем, что происходило в тот день в доме Ивана, были у Маргариты отрывочными и весьма смутными. Она, несомненно, большей частью была в сознании, но видела все как будто сквозь легкую дымку – словно через запотевшее стекло. Все эмоции были приглушены и задавлены одной мыслью и одним желанием – согреться. Она четко помнила склонившееся над ней белое лицо Елизаветы Алексеевны, отметив про себя появившуюся глубокую складку между бровями. В память врезались и отрывки случайно услышанного ее разговора с Иваном. Хоть и говорили они вполголоса, но у Маргариты, видимо, от переживаний музыкальный слух обострился. Вроде как подслушивала. Опять нехорошо получилось.

– Я ни минуты не сомневалась, что она добьется своего. И что я вижу? Она уже в твоей постели. Или у нас в доме мало места? Я не понимаю, что все это значит. Ты можешь мне внятно объяснить, что здесь происходит? Я заслуживаю того, чтобы со мной считались, – по крайней мере, пока я живу в этом доме. Хотя, если так дело пойдет, скоро мне придется свои вещи собирать и пускаться в свободное плавание.

– Она будет в моей комнате лишь потому, что здесь теплее. У меня нет времени тебе что-либо объяснять, – говорил он.

Иван вышел, а Елизавета Алексеевна помогла Маргарите снять промокшую одежду и принять теплую ванну. Сначала – вроде как с плохо скрываемым раздражением, а потом (может, оттого, что увидела ее дрожащее от холода тело) – с некоторой жалостью. В какой-то момент даже дала волю чувствам – погладила Маргариту по голове и нежно, по-матерински улыбнулась. Правда, по мере того, как тепло возвращалось в тело Маргариты, то же самое тепло почему-то утекало из глаз Елизаветы Алексеевны.

Потом был врач. Смерив опытным взглядом долговязую фигуру Иноземцева и градусником – температуру Маргариты, местный эскулап прописал универсальный русский рецепт – рюмку водки, дополненную по настоянию Ивана липовым чаем с имбирем и малиновым вареньем. Когда тепло окончательно вернулось в тело и полностью завладело им, Маргариту потянуло в сон, сквозь который она слышала взволнованный голос отца и спокойный, но твердый голос Иноземцева, судя по всему настаивавшего, что до следующего утра она непременно должна остаться в его доме.

Минут через десять в комнату вошел Иван, уже один. Принес обогреватель. В комнате, правда, было и без того достаточно тепло, даже жарко. Хоть и старался ступать очень-очень тихо, но Маргарита проснулась.

– Я не сплю, – прошептала она.

Иван улыбнулся и присел на край кровати. Нежно взял ее руку.

– Ну и перепугала же ты меня.

– Я сама еще больше перепугалась.

Иван покачал головой, вопросительно приподнял брови и спросил:

– Как ты очутилась в реке?

– Ты не поверишь. Я поехала на Орлиную гору – посмотреть новое здание для школы. Ошиблась – забрела не туда, не в ту усадьбу. Решила дом посмотреть. Наткнулась на каких-то бандитов. Пришлось прятаться. Потом монах помог мне выбраться, колечко подарил, лодку дал. Правда, лодку я утопила. Не справилась с рекой. Нехорошо получилось.

В комнате вдруг стало совсем темно. Свет проникал только через приоткрытую дверь, в проеме которой теперь возвышалась Елизавета Алексеевна.

Иван поцеловал Маргариту в щеку и вышел.

У нее было ощущение, что хорошо бы Ивану рассказать поподробнее обо всем, что происходило в усадебном доме. Но не получилось.

«Значит, не судьба», – рассудила она.

Расположившись на ночь в гостевой комнате на первом этаже, Иван не находил себе покоя. И дело здесь было вовсе не в том, что только что включенные на максимум батареи еще не успели прогреть комнату и было откровенно холодно. Он не мог успокоиться из-за нахлынувшего на него щемящего чувства, теснившего грудь и мешавшего дышать. И из-за какого-то нервного сердцебиения. В этом щемящем чувстве были намешаны и надежда, и предчувствие счастья. Но все перекрывал отчаянный, нелепый страх, что он чуть было не потерял ее, что в жизни все так хрупко и ненадежно. Единственным правильным ответом было тут же бежать к ней, объединиться с ней раз и навсегда – их отделял всего лишь небольшой коридор. Но он тут же убеждал себя, что пока это решительно невозможно. И причин было слишком много. Одной из них, пускай не главной, была мама. Ведь только сегодня утром продумал, как подготовить ее к новости о том, что сердце его занято Маргаритой. Решил, что разговор начнет с ее идеи фикс – желания обзавестись внуками, а потом плавно перейдет к своему сердечному выбору.

Но получилось совсем не так, как планировал. Даже немного жестоко. Когда внес продрогшую, бесчувственную Маргариту в дом, так рьяно ее целовал, что, будь у мамы сердце послабее, мог бы ее и лишиться. Получилось, что поставил маму перед фактом. Нехорошо, конечно. Зато лаконично, без лишних слов.

Другой вопрос – Николай Петрович. Что-то подсказывало Иноземцеву, что он не будет счастлив от его ухаживаний за Маргаритой.

Ладно, там видно будет.

Так всю ночь промучился, проворочался, прострадал.

Утром Маргариту разбудил возмущенный голос Елизаветы Алексеевны. Гневные нотки в нем были еще более очевидными и более гневными, чем накануне:

– Она хочет все у меня забрать: сначала тебя, а теперь и кота.

– Не волнуйся, мама, кот от тебя никуда не уйдет, – отвечал Иван смеясь.

Продолжения разговора Маргарита не услышала: кто-то из говоривших плотно закрыл дверь. Только теперь она увидела, что рядом с ней на подушке мирно спал кот Ипполит – любимец Елизаветы Алексеевны. Маргарита погладила его – Ипполит уютно зевнул, ловким движением придвинулся поближе и огласил спальню благодарным урчанием.

Темно-фисташковые шторы были плотно задернуты, но лучи утреннего солнца, сумевшие пробиться сквозь оставшиеся щелки, подобно маленьким прожекторам освещали спальню, оформленную в тех же, что и шторы, но более светлых тонах. Взгляд Маргариты остановился на фотографии, стоявшей на столике у кровати. На ней Ивану было не больше десяти лет. Он сидел, прижавшись к мужчине лет сорока, который, без сомнения, был его отцом. Если бы не выцветшая бумага старой черно-белой фотографии, она бы подумала, что это Иван – настолько они были похожи.