Путь молодого писателя был нелегким, – сказал в интервью Всеволод Кочетов. – С повестью «Жив человек» его выпроводили за порог не одной редакции. И не от избытка внимания к себе вынужден был талантливый молодой писатель пойти печататься в сборнике «Тарусские страницы» (Комсомольская правда, 16 ноября 1962 года)

несгибаемый сталинец, главный в «Октябре», Всеволод Кочетов с усмешкой сказал Володе Максимову: «Ваши либералы в штаны наклали, боятся вас печатать, а я не боюсь». И не только напечатал повесть Максимова в журнале, но даже ввел его в редколлегию546 (А. Гладилин. Улица генералов. С. 99).

Одной из доблестей хорошего и подлинного художника еще недавно считалась непримиримость в оценке творчества других художников и принципиальное неприятие всего, что по своей тенденции отличается от привычных норм. Каждый день наша жизнь приносит нам новые сведения о мире. Многое из того, что казалось нам новым и бесспорным вчера, сегодня уже устарело; рамки познания расширились, расширился и беспрерывно, с большой скоростью расширяется мир, в котором мы живем.

просто перехватить инициативу («вставить фитиля»), обскакать Твардовского уже после трудного пути и выхватить приз первым. На редакционном сборе «Известий» гневался Аджубей, что не его газета «открывает» важную тему. Кто-то вспомнил, что был такой рассказик из Читы, но «непроходимый», и его отвергли. Кинулись по корзинам – уничтожен рассказ. Запросили Г. Шелеста, и тот из Читы срочно по телефону передал свой «Самородок». В праздничном номере «Известий» его и напечатали – напечатали с бесстыжей «простотой», без всякого даже восклицательного знака, ну будто рассказы из лагерной жизни сорок лет уже печатаются в наших газетах и настряли всем. Твардовский очень тогда расстроился и обиделся на Аджубея (А. Солженицын. С. 43–44).

Вместе с добром, – помечает в дневнике Твардовский, – поперло вдруг такое, против чего душа бессильна быть спокойной и твердой. Нет, нужно помнить, что ничто в чистом виде не приходит – говно обязательно поплывет поверх потока, и как будто поток только для того и родился, чтобы нести на себе его (А. Твардовский. Новомирский дневник. Т. 1. С. 127).

учит нас терпимости ко всем художественным исканиям, поддержке их, поскольку каждый художник честен до тех пор, пока он не академик. Восстановлена терпимость к художникам забытым, восстановлен ряд прежних имен. Выставлен Штеренберг. Он пятнадцать лет руководил Главизо. Разве он не позволял выставляться Кацману, хотя не терпел его? Это были люди ленинской когорты и принципов. И эти принципы должны мы восстановить. Бесполезно бороться с Лактионовым и другими. Если какой-то части он нравится, пусть он висит, пусть висит и пусть смотрят. Другим нравится то, что мы видим на этих стенах, – Никонов, Васнецов, Андронов, пусть они имеют возможность смотреть это искусство. Третьи хотят еще более крайних течений. Незачем загонять в подвал. Зачем делать нарыв, как это было? Пусть какая-то часть зрителей может наслаждаться этим искусством (цит. по: Ю. Герчук. Кровоизлияние в МОСХ. С. 70).

нет сомнения, что высшую точку хрущевизма могло бы обозначить и другое литературное произведение, кроме «Ивана Денисовича», например, рассказы Шаламова. Но до этого высший гребень волны не дошел. Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович» с его идеей труда, очищающего и спасающего, с его антиинтеллигентской тенденцией (Д. Самойлов. Памятные записки. С. 418).

Третьего дня был у меня Солженицын.

Оставил рассказ (на этот раз я озаботился, чтобы рукопись не пошла по редакции до меня) «Случай на станции Кречетовка». Опять хорошо, опять умно и сердечно, только чуть посырее по языку и чуть-чуть тороплива концовка. Вызвал его телеграммой к телефону. Почитать дал только Дементьеву для доп проверки – раз уж тот говорит – хорошо, можно, то уж мне нечего осторожничать (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 127–128).