Путники сбиваются с дороги, плутают по дубовому лесу вокруг Чертовой Лужи, – ведь известное дело, что, кто попадет вечером к Чертовой Луже, того уж «он» будет водить кругом нее до рассвета! И наконец, совершенно потеряв надежду отыскать дорогу среди тумана, разводят костер под громадным дубом и стараются дождаться зари.

Само собой разумеется, что Жермен, которому и без того мало улыбается брак по расчету с богатой вдовушкой, влюбляется в маленькую Мари, работящую, толковую и практичную в свои шестнадцать лет, как бывают практичны лишь крестьянские дети; и притом она весела, как птичка, бодро смотрит на свою трудовую жизнь, умеет во всем найти хорошие стороны и готова на всякий труд и на всякие хлопоты для счастья и благоденствия других.

Пока Жермен и Мари мирно беседуют над спящим Пти-Пьером, «Серая», почуя волков, обрывает повод, сбрасывает седло и убегает. Утром, когда Мари идет к своему фермеру, а Жермен к своей предполагаемой невесте, Мари берет с собой маленького Пьера, опять-таки желая оказать услугу Жермену, чтобы он не явился к невесте с сынишкой, замазанным и непрезентабельным после ночи, проведенной под открытым небом.

Обоих ожидает разочарование. Фермер сразу оказывается негодяем, ожидающим от Мари вовсе не исполнения обязанностей пастушки, а имеющим на нее особые виды. Вдовушка же оказывается глупой и грубой деревенской кокеткой, выставляющей напоказ число своих поклонников, и ничуть не подходящей даже к тому представлению ней, как о практичной и толковой хозяйке, которое за глаза составил о ней дядя Морис, а не то что к идеалу женщины, смутно носящемуся перед умственным взором Жермена, который все еще не забыл своей кроткой покойной жены (на беду звавшейся тоже Катериной).

Мари убегает от фермера и прячется от него в той же дубовой роще, где ее и находит Жермен, поспешно покидающий дом своей нареченной. При столкновении с погнавшимся за Мари фермером Жермен окончательно убеждается, что любит Мари, и окончательно предлагает ей руку и сердце. Но Мари, как и ночью, с деревенской откровенностью и практичностью говорит, что он, 28-летний вдовец, слишком «стар» для нее, шестнадцатилетней девушки; и что этот брак уже потому никуда не годится, что женитьба на бедной девушке огорчила бы тестя и тещу Жермена и рассердила бы их, а они ничего, кроме добра, не делали ей, Мари, и ее матери, а неблагодарной она ни за что на свете не будет. Тем не менее, роман оканчивается свадьбой Мари и Жермена после того, как в дело вмешивается старушка-теща, помогающая распутать все маленькие тайны, ибо Мари, очевидно, тоже любит Жермена, и отказывалась от своего счастья лишь из боязни огорчить уважаемых ею людей или попасть в ложное положение.

В виде эпилога к роману приложен полу-этнографический, полу-беллетристический очерк под заглавием «Деревенская свадьба», в котором не только описывается свадьба Жермена и Мари, но и вообще все старинные свадебные обряды Берри, представляющие, как, впрочем, и все старинные обряды европейских народов, в особенности в таких тихих уголках, каким был Берри в 30-х – 40-х годах ХIХ-го века, – удивительную смесь обрядов седой языческой старины и обрядов христианских. В Берри эта смесь еще усложнялась тем, что народы, в древности населявшие центр Франции: кельты, галлы, римляне, все оставили в наследство свои собственные свычаи и обычаи, слившиеся с теми общеевропейскими архаическими обрядностями, которые явно доказывают свое происхождение еще из времен родового быта с его умыканием и выкупом за невесту, и которые до сих пор сохранились не только на деревенских свадьбах, но и в свадебных традициях и церемониях высших классов всей Европы. Жорж Санд чрезвычайно тонко отмечает все эти, разнообразные по своему происхождению, обряды, обычаи, песни, присловия, приговорки, распеваемые и произносимые в течение трех дней свадебных празднеств. (Напр., один обычай совершенно напоминает комические представления римских Сатурналий, и даже действующие лица его носят имена: язычник и язычница). И всякий интересующийся сравнительным народоведением, народной словесностью и этнографией – с величайшим интересом прочтет и перечитает эти живые и остроумные страницы. Ибо весь этот очерк останавливает наше внимание (как, впрочем, и все, что Жорж Санд писала о народной жизни) своим замечательным пониманием важности изучения этой жизни, умением схватить ее характерные черты и сохранить для потомства исчезающие с каждым днем песни, обычаи и нравы.

То же самое – и в ряде очерков, озаглавленных «Moeurs et Coutumes du Berry» и «Visions de Nuit dans la campagne»,[794] где не только прелестно, с полным сохранением наивности тона деревенских рассказчиков, переданы беррийские предания и суеверия, местные легенды и россказни деревенских баб, но где мы, кроме того, встречаем и страницы, посвященные сравнению песен беррийских с бретонскими, которое сделало бы честь любому этнографу, специально занимающемуся фольклором. Вышеуказанное сознание важности сохранения памятников народной поэзии было причиной того, что Жорж Санд в этих очерках обращает внимание читателей и на труд г. де Вилльмаркэ, посвященный бретонским памятникам поэзии и озаглавленный «La Barza Breiz» – и это в такое время, когда во Франции только что начинал пробуждаться интерес к исследованию народной жизни и народного творчества.[795]

Но возвратимся к страницам «Деревенской Свадьбы». Среди них есть и такая, которую уже не только любитель этнографии, но и всякий ценитель прекрасного не только прочтет, но и навсегда запомнит, как одно из прелестнейших поэтических вдохновений Жорж Санд.

Начав «Чертову Лужу» указанием на то, что эта повесть должна была войти в серию «Рассказов Коноплянщика», Жорж Санд тут, в эпилоге романа, вновь обращается к личности этого деревенского повествователя (вместе с могильщиком – этим деревенским esprit-fort, играющего главную роль в свадебных обрядах и интермедиях, как и во всех деревенских торжествах). Невольно она переносится воспоминанием во времена своего детства, когда она в осенние вечера сама слушала рассказы старика Степана Депардье;[796] это воспоминание, в свою очередь, тесно связано с воспоминаниями тихих осенних вечеров – и вот из-под пера ее выливается следующее очаровательное «отступление»:

«Коноплянщик свои страшные сказки рассказывает по ночам... Когда конопля дошла, т. е. достаточно вымокла в проточной воде и наполовину высохла на берегу, ее приносят во дворы, ставят стоймя маленькими снопиками, которые со своими расставленными внизу стеблями и связанными шаром головками уже достаточно походят на длинный ряд маленьких белых привидений, тихонько крадущихся на своих тонких ножках вдоль стен.

В конце сентября, когда ночи еще теплые, начинают при бледном свете луны трепать.