и, словно они хотели бы обмануть ход времени, словно они боятся, что их застигнут или прервут в их последнем празднестве, все эти существа и вещества в природе отдаются, бесшумно и стараясь быть незаметными, своим ночным наслаждениям. Птицы испускают лишь заглушенные крики вместо радостных летних призывов. Какая-нибудь букашка в борозде нивы вдруг нескромно воскликнет, но тотчас же она прерывает саму себя и поспешно уносит свою песнь или жалобы к другому сборищу. Растения спешат выдохнуть свой последний аромат, который тем нежнее, чем он тоньше и точно сдержаннее. Желтеющие листья не смеют дрожать при дыхании ветерка, и стада пасутся молчаливо без криков любви или битвы. И мы сами, друг мой и я, мы шли с какой-то предосторожностью, и от инстинктивного благоговения мы были немы и словно прислушивались к смягченной красоте природы, к очаровательной гармонии ее последних аккордов, которые умирали в неуловимом pianissimo. Осень – это меланхолическое и милое andante, которое превосходно подготовляет к торжественному adagio зимы...»

И как мы нашли в письмах Делатуша восхищенный отзыв об осенней ночи в «Деревенской Свадьбе», так в письмах Тургенева к Полине Виардо встречаем столь же восторженные строки об этой страничке вступления к «Франсуа-Найденышу» и о самом романе. Они, в свою очередь, послужат нам предисловием к разбору этого второго шедевра из числа деревенских повестей Жорж Санд:

...«В самом начале предисловия», – пишет Тургенев, – «есть описание осеннего дня в несколько строк... Это чудесно. У этой женщины есть талант передавать самые тонкие, самые мимолетные впечатления твердо, ясно, понятно; она умеет рисовать даже благоухание, даже мельчайшие звуки. Я плохо выражаюсь, но вы меня понимаете. Описание, о котором я говорю, заставило меня подумать об обсаженной тополями дороге, которая вдоль парка ведет в Жариэль, я снова вижу золотистую листву на светло-голубом небе, пунцовые плоды шиповника в изгороди, стадо овец, пастуха с его собакой и множество еще других вещей»...[798]

Вот что поистине может назваться заразительной силой искусства! Художественная картина Жорж Санд, как сильный музыкальный тон, заставила задрожать родственную ноту в душе другого художника слова, и из-под пера его явился этот прелестный акварельный набросок.

Но из того же письма Тургенева оказывается, что наш знаменитый соотечественник, восхищаясь вообще «Франсуа-Найденышем», написанным, по его словам, «превосходно: просто, правдиво, захватывающе», – ставил автору в упрек ее крестьянские словечки и обороты:

...«Может быть, она вставляет в него чересчур много крестьянских выражений; это порой придает ее рассказу какую-то натянутость. Искусство не есть дагерротип, и такая великая писательница, как г-жа Санд, могла бы обойтись без этих капризов художника с несколько притупленным вкусом.[799] Но ясно видно, что ей по горло надоели всякие социалисты, коммунисты, всякие Пьеры Леру и другие философы, что она измучена, и что она с наслаждением погружается в источник молодого искусства, простодушного и не отвлекающегося от земли»...

Как Тургенев еще был далек от наших современных требований совершенного соответствия и своеобразия языка каждого действующего лица с его сословием, профессией, образом жизни, развитием! Кроме того, заметим еще, что если самая последняя фраза Тургенева вполне справедлива, и если действительно вступление к «Франсуа-Найденышу» подтверждает именно желание Жорж Санд написать произведение искусства, «близкого к земле», зато следует отметить, во-первых, что Тургенев подметил в Жорж Санд «усталость» и желание вернуться к «молодости искусства и земле» еще до наступления «июньских дней» – письмо писано 17 января 1848 г., а во-вторых, что Тургенев, конечно, не мог предвидеть, что ровно через два месяца, в своей статье «Lettre aux Riches», Жорж Санд объявит себя во всеуслышание именно «коммунистом», да и в целом ряде других статей подтвердит свою полную приверженность к этому толку.

Возвращаясь к упреку, делаемому автору Тургеневым по поводу изобилия крестьянских выражений, заметим, что друг Жорж Санд, – Роллина, – упрекавший Жорж Санд за то, что, заставив Жанну говорить, «как все», и принимать участие в жизни господ, она этим самым заставила ее не только выражаться, но и думать так, как она этого на самом деле не могла бы, а следовательно, находивший, что автор погрешил против художественной и реальной правды, что язык «Жанны» не достаточно типичен, – этот самый Роллина был недоволен и «Чертовой Лужей», где, по его мнению, «слишком виден сам автор» и его собственные мысли и словечки, мешающие цельности впечатления. Роллина, наоборот, требовал от автора полного соответствия языка и мыслей действующих лиц с реальной правдой.

И вот Жорж Санд сознательно постаралась написать «Найденыша» так, чтобы «автора совсем не было видно», и сожалела лишь о том, что должна была некоторые чисто беррийские обороты и слова перевести на общефранцузский язык. Но она хотела рассказать свою историю так, чтобы она была равно понятна всякому читателю: и пресыщенному парижанину, и до сих пор говорящему на языке Рабле берришонцу. Она хотела бы, вместо изысканных, доступных лишь меньшинству, литературных произведений написать такое, которое могло бы подходить под определение «искусство для всех», для богатых и бедных, для утонченно-образованных и для безграмотных. Словом, задолго до Толстого (который, кстати, не в обиду будь сказано нашим друзьям-французам, любящим доказывать, что все и всегда имеет своим началом Францию, и очень мало читал, и терпеть не мог Жорж Санд), – провозгласив в предисловии к «Чертовой Луже» идеал «четырех упряжек», во вступлении к «Франсуа» Жорж Санд высказывает то же пожелание, что и Толстой в книге об Искусстве и в статье «О назначении науки и искусства».[800]

По ее мнению, истинные произведения искусства или литературы должны быть понятны, доступны и нравиться всем людям. И надо сказать, что народные произведения Жорж Санд действительно понятны и доступны громадному кругу читателей. Значит, она блистательно разрешила в них задачу, которую сама себе наметила во вступлении к «Найденышу». Эти народные ее рассказы являются здоровой и приятной пищей для всякого ума, к какому бы классу ни принадлежал читатель. Они понятны как интеллигентному читателю, так и простолюдину, французу и русскому, немцу и итальянцу. Переведите их на другой язык и прочтите хотя бы нашим крестьянам, – и они будут вполне доступны им, возбудят строй самых прекрасных мыслей и чувств и наведут на самые разнообразные размышления. На это не худо бы обратить внимание тем, кто посвящает свои силы разработке вопросов о чтении для народа. Поэтому мы смело рекомендовали бы этим лицам включить в списки книг для народа «Чертову Лужу», «Найденыша» и «Маленькую Фадетту».

Г. д’Оссонвиль находит, что тот воображаемый коноплянщик, от