имени которого Жорж Санд рассказывает «Найденыша», «Фадетту» и «Волынщиков», мало похож на настоящего chanvreur. Но мы скажем наоборот, что этот старик-коноплянщик, – так прелестно рассказывающий о том, как бедного маленького найденыша приютила у себя молоденькая мельничиха M-me Бланше, как он вырос и сделался сначала ее лучшим другом и защитником, потом спас ее от полного разорения (когда ее муж пропил все свое состояние, а она очутилась во власти своей соперницы и кредиторши, щеголихи Северы), и как он не заметил, среди всех этих прозаических дел, что давно любит свою названную мать и любим ею, – рассказывающий все это сказочник Депардье, говорим мы, именно настолько характерен, что, не являясь копией с какого-нибудь определенного лица, тем не менее, настоящий и типичный деревенский рассказчик. Несомненно даже, что это подлинный беррийский мужик по складу ума и по характеру, хотя и не говорит на непонятном нам жаргоне и не ругается непечатными словами (как то принято теперь в литературе). Ибо, если в силу задачи, поставленной себе Жорж Санд, он должен рассказывать на языке, понятном и цивилизованному парижанину, и берришонцу, говорящему на своем patois, то это вовсе не значит, что мысли его не подлинно крестьянские. Г. Д’Оссонвиль полагает, что это лишь мысли самой Жорж Санд, но это не вполне верно: в них много чисто местного и вообще типически-крестьянского, а в частности, это мысли такого рода, каковы они бывают у деревенского философа, говоруна и немножко скептика.

Мы находим в «Найденыше» совсем другой недостаток – нечто фальшивое и отталкивающее в самой основной фабуле его, в этой любви – не сыновней, а любовной, – приемыша к своей нареченной матери.

Позволяем в пояснение этой мысли привести два примера из собственных воспоминаний.

Одной нашей приятельнице, молоденькой, очень молоденькой девушке, было разрешено прочесть с гувернанткой «Франсуа-Найденыша», это был первый роман Жорж Санд, который ей было разрешено прочесть. Принялась она за него с гордостью и восхищением. Через несколько дней мы спросили ее: «Ну что же? Кончили вы «Найденыша»? Как он вам поправился?» – «Ах, не говорите! – воскликнула наша юная приятельница. – Это ужасная гадость! И очень глупо!» – «Как гадость, почему глупо?» – «Да подумайте только, этот Champi... Он такой славный, милый... И вдруг он... (голосок таинственно понизился)... он влюбился в эту старуху и женился на ней. Она была его мать... вроде матери, а он на ней вдруг... Нет, это такой глупый конец, такой глупый!» – И моя собеседница залилась шестнадцатилетним звонким смехом.

А много лет спустя, среди остроумной послеобеденной беседы в одном литературном салоне, когда речь зашла о «romans champêtres» Жорж Санд, ваш незабвенный старый друг А. И. Урусов, этот тонкий ценитель и критик, воскликнул, придавая своему лицу и голосу, со свойственными ему неподражаемыми интонацией и мимикой, выражение комического ужаса: «Et le Champi?! Mais c’est horrible, au fond, que cette histoire là! C’est incestieux! Mais, oui, cela frise le parfait inceste»... Таким образом, пресыщенный литературой и жизнью, блестящий критик и эстет выразил своей остроумной бутадой ту же мысль, то же возмущение внутреннего нравственного чувства, которое слышалось в бессознательных словах наивной и невинной шестнадцатилетней читательницы в полукоротком платье: «Ужасная гадость и очень глупый конец!»...

Мы, взрослые люди и средние читатели, вычисляем очень разумно и логически, что Мадлене Бланше было 18 лет, когда она подобрала шестилетнего Франсуа, и что поэтому вполне допустимо и даже естественно, что когда ему сделалось 22 года, а ей было 34, то между ними возгорелась страстная любовь, а потому «что же такого, что он на ней женился, когда ее муж умер?» Но, тем не менее, даже на самого покорного и непредубежденного читателя какое-то смутно-неприятное впечатление производит эта развязка романа, когда Франсуа, на всем протяжении романа называвший Мадлену «ma mère», вдруг становится ее женихом и мужем. И мы предпочли бы тоже, чтобы роман «Франсуа-Найденыш» обошелся без любви Франсуа и, во всяком случае, не оканчивался бы браком Мадлены и Франсуа, – хотя, тогда и романа вовсе не было бы, ибо главное его содержание сводится именно к истории развития бессознательной любви в сердце Франсуа. Мы предпочли бы, по крайней мере, чтобы тихая и скромная Мадлена с ужасом и недоумением отвергла бы эту любовь, когда она, наконец, прорывается, ибо с ее стороны эта разделенная любовь к мальчику, воспитанному ею наравне с собственным маленьким Жанни, еще более нас отталкивает и кажется действительно почти преступной.

Мы уже говорили в V главе, что совершенно не понимаем, почему это постоянно по поводу личных любовей Жорж Санд так часто говорят о «материнской нежности», о «материнских» ее чувствах к тому или другому из ее приятелей, к Мюссе, к Шопену. Но если это смешение чувств таких различных порядков удивляет, когда мы встречаем его у биографов или критиков, то со стороны самой Жорж Санд, – матери и такой идеальной матери, – положительно поражает, и совершенно непонятно, как могла она так часто и так легко профанировать и понятие, и слово «материнская любовь», применяя его и в личной жизни, и в романах к таким случаям, когда это менее всего возможно. Не знаем – виновата ли тут эпоха 30-х–40-х годов, или это вопрос личного недостатка вкуса и чутья, но эти вечные «материнские чувства», и не к сиротам, не к воспитанникам, а к возлюбленным, к любовникам в точном смысле этого слова нас просто коробят. Невольно вспоминается Николенька Иртеньев, сочинивший стихотворение бабушке, в котором оказалась строчка: «И любим, как родную мать», и вдруг, вспомнивший свою настоящую милую родную maman и почувствовавший, какой профанацией чувства к матери, какой ложью звучат эти слова. Мы всегда жалеем, почему, когда перо Жорж Санд так легко выводило слова «tendresse maternelle», «sentiments maternels» по адресу героев личных или литературных ее романов, почему она не вспомнила тогда своего Мориса и не сказала себе: «Да ведь это вздор! Этого слова нельзя писать, когда говорится о любовной страсти, как бы она ни была преисполнена жалостью или нежностью. Это святотатство!»...

И наоборот, Мадлена Бланше, в самом деле отнесшаяся к маленькому заброшенному подкидышу с истинно материнской нежностью, должна была бы на его слова, или на слова добродушной подруги его Жанетты, взявшейся открыть глаза Мадлене на чувства Франсуа, тоже ответить: «Да ведь это бессмыслица, безумие. Ведь это мой сын, все равно что сын. Разве мать может любить своего сына, как мужа или любовника? Это грех и святотатство»...

И вот