текст черновой рукописи; в примечаниях печатается текст неоконченного письма Н. П. Чехова к дяде, Митрофану Егоровичу Чехову, где также набросаны воспоминания раннего детства.

I

Я помню себя с того времени, когда я жил в маленьком одноэтажном домике 2 с красной, деревянной крышей, домике, украшенном репейни­ками, крапивою, куриной слепотой и вообще такою массою приятных цветов, которая делала большую честь серому палисаднику, обнимавшему эти милые создания со всех сторон. Нет ничего легче, как пробраться в этот трехоконный домик: стоит только перелизнуть через забор и готово, брать в руки щеколду. Если кто-либо, движимый рычагом цивилизации, захотел проникнуть во двор, минуя указанный выше способ доставки своей особы через забор, то должен был сначала обеими руками взяться за коль­цо калитки и, понатужившись, стараться повернуть его вправо, затем, видя, что кольцо не поддается даже после чрезмерных усилий, цивилизо­ванному человеку нужно отереть пот, посмотреть на забор, ворота, на па­лисадник с его милыми цветами, окрашенными лунным светом, посмотреть на луну и опять приняться за трудную работу.

Ни улица, поросшая какими-то небывалыми, но прекрасными кусти­ками, которых так любовно ласкает луна, ни воздух, в котором чувствует­ся вся поэзия южной ночи, ни абсолютнейшая тишина, ничто, ничто в ми­ре не привлечет внимания цивилизованного человека, он занят, он, все еще пыхтя, борется с кольцом. Бывали нередко случаи, когда подобная операция имела счастливый успех, и счастливец был поощряем. Ужасней­ший выстрел свидетельствовал, что калитка была отворена, это может подтвердить даже та стая псов, которая с громким лаем обыкновенно несется к месту катастрофы. Счастливец закрывает калитку с приятной улыбкой и любовно смотрит через палисадник на открытые пасти псов, с большой энергей грызущих частокол, и их дикое рычанье производит на него отрадное впечатление, в нем он слышит хвалебную песню его особе за его... Но не в том дело. В этом домике пять комнат и затем три ступень­ки вниз ведут через кухню к тому святилищу, где возлежат великие мужи, хотя самый старый из них немножко перешагнул аршин. Комната, в ко­торой почивают еще великие мужи, очень просторна, она разрослась в вышину на три аршина и в ширину на пять. Она выбелена и раскрашена под мрамор. Злые языки утверждают, что она только выбелена, что же касается до раскраски, то это, как говорят они, не что иное, как «послед­ствия совершенного насилия над слабым индивидуумом и к тому же впо­следствии убитым». Но я не согласен с их мнением, есть очень много мра­морных стен, но неужели каждая носит на себе печать убийства... какие пустяки!..

Хотя я и не стою за это мнение, но тем не менее его и не отрицаю.

Гаснущая лампадка указывает на иконы какого-то неопределенного цвета, между тем умирающий луч ее скользит по лицам и одеялу спящих, обрисовывая четыре рядом лежащие фигуры малолетних юнцов. Лампад­ка со скрипом тухнет, и комната погружается во мрак. Из кухни слышится храп, и кажется, что этим аппетитным храпом просопел весь город. На ули­цах темно, пусто, дико; луна не знает, за какое облачко ей спрятаться, потому что не нашла в городе ни одного поэта, хотя бы помещающего свои талантливые произведения в почтовом ящике. Наконец, самолюбие луны берет верх, она прячется и уж больше не показывается. Где-то крик­нувший петух захлопал крыльями, где-то зевнула собака, и все смолкло. Это таганрогскай ночь.

II

Назойливый луч солнца прошел сквозь щель ставни и разбудил меня. Прищурившись, я посмотрел на него и повернулся в сторону[132]. Он) осве­тил по очереди всю спящую компанию и, играя на лице каждого, как бы думал, вызовет ли эта игра эффект или нет.

Все в комнате было мертво, всюду раздавалось тонкое сопенье, покры­ваемое толстым храпом из кухни, но была и жизнь. Жил один только дым­чатый луч солнца, нечаянно пробравшийся сквозь щель ставни и замер­ший на первой попавшейся ему фигуре, принадлежащей Ивану. Он по­ласкал ее, обнюхал, но Иван счел за нужное перевернуться на другой бок, чем должно быть очень оскорбил достоинство луча, так как сейчас же по­следний остановился на давно уже бодрствующей фигуре Антона. В то самое время, когда луч осветил его нос, Антон, обхватив колена руками, глубокомысленно рассуждал, что больше, кит или кашалот, но тот же луч, сев ему на правый глаз, помешал его мозгам привести свои мысли к ка­кому-либо положительному результату. Все знания эквилибристики были пущены в ход: ослепленный Антон заболтал руками и ногами зараз, точно хотел сказать: «А ведь мы еще не умерли, мы спим»; и если и не при­крыл свои глаза ладонью вроде козырька, то только потому, что был слишком увлечен своим занятием гимнастикой. По-видимому, он оби­делся за прерванную цепь его научных рассуждений. Я не знаю, хотел ли он свои соображения Подвести под научную категорию, но, насколько помнится, ни одна академия наук не признала его своим членом. Обижен­ный луч делает свое дело: он идет дальше и освещает мою особу, которая трудится над разрешением важного вопроса: из чего делается смычок для скрипки. Утомив свой мозг над решением трудной задачи, я вдавался в область астрономии. Желая изощрить свое зрение, я пристально вгля­дывался в луч, как бы желая отыскать в нем законы физического спек­тра, но — увы! Я пал жертвою науки: я сделался косым 3. Надоедливый

луч расхаживал и по лицу Александра; сначала Александр отмахивался от него как от мух, затем проговорил что-то вроде «меня сечь, за что?», потянулся и сел. Три старших брата сидели рядом в одной и той же позе и глубокомысленно молчали. Кинув в сторону философские рассуждения, Антон вытащил из-под подушки какую-то деревянную фигурку, которая, по его мнению, должна была олицетворять некоего мифического «Ваську». Взяв деревяшку за то место, где, по его мнению, должна быть голова, он начал проделывать с ним самые уморительные штуки: сначала «Васька» прыгал у него на коленях, затем вместе с Антоном он пополз по мраморной стене. Я и Александр смотрели с большим наслаждением на все похожде­ния «Васьки», до тех пор, пока Антон, оглянувшись, не спрятал его са­мым быстрым образом обратно под подушку 4. Дело в том, что проснулся Иван. «Где моя палочка, отдайте мою палочку»,— запищал он и далее поднял такой страшный рев, на который сбежалась прислуга и встрево­женная мать. В то самое время, когда мать утешала Ивана, умоляла нас, ребятишек, отдать ему палочку, Иван переставал реветь и с большей энергией нюхал воздух, чувствуя себя кровно обиженным. Антон, желая удостовериться, нет ли