В шоу у Ричарда, дедушки, были проблемы с сердцем, а позже и сердечный приступ. Во время этих сцен Лорелай и ее дочь Рори постоянно расхаживают по белым больничным коридорам в поисках кофе и нездоровой пищи, утешая друг друга. Там всегда есть торговые автоматы и нервные медсестры, добрые врачи и бесконечные чашки отвратительного кофе в бумажных стаканчиках. Неужели мир действительно такой?

Однажды, когда мы смотрели одну из серий, папа сказал нам с мамой:

– Разве вы двое не хотите быть такими же, как Лорелай и Рори? Как лучшие подружки?

Это был неловкий момент, потому что наши отношения были совсем не такими, как у них. Рори было 16, а Лорелай – 32. Когда мне было 16, маме исполнился 51 год. Мы часто ссорились, пока я росла. Мы не встречались каждый день в закусочной, чтобы выпить кофе после школы. Разумеется, я не рассказывала ей о своем первом поцелуе или о той ночи, когда потеряла девственность. У нас просто были не такие отношения.

Мы очень отличаемся друг от друга. В детстве я молча сидела рядом с ней, а она болтала с незнакомыми людьми по нескольку раз в день. Мы любили друг друга, но были настолько разными, что просто не могли быть лучшими подругами.

В день операции мы с родителями просыпаемся в 5 утра, чтобы начать собираться в больницу. Нам сказали, что, несмотря на раннее прибытие, мы все равно будем ждать несколько часов до процедуры из-за разных задержек.

Когда мы паркуемся, на улице еще темно. Папа снимает часы и протягивает их мне. Я надеваю их, защелкнув серебряные зажимы. Они довольно тяжелые и давят мне на запястье. Мы проходим в больницу, и он регистрируется.

Мы с мамой сидим рядом с ним, пока работник больницы заставляет его подписать еще несколько бланков. Затем мужчина говорит:

– Хорошо, я сейчас отведу вас наверх, вы переоденетесь в больничный халат, и вам поставят капельницу.

Мы с мамой поднимаемся.

Мужчина говорит:

– Только один посетитель может пойти.

Вот и все. Вот и настал момент.

Я думала, что у нас есть еще несколько минут побыть вместе, но меня вдруг осенило, что это может быть последний раз, когда я вижу своего отца живым.

Я начинаю плакать, крепко обнимаю папу и говорю, что люблю его. Я не знаю, что еще говорят в такие моменты, но вспоминаю его слова, когда у меня было воспаление легких в четыре года.

– Я знаю, что ты сильный, – говорю я ему и обнимаю еще раз.

Оставшись одна в приемной, я сажусь как можно дальше от всех остальных и начинаю тихо плакать. У меня нет салфеток, чтобы вытирать слезы, поэтому я использую свою рубашку. В этот же момент я понимаю, что у меня начались месячные. Я наполовину смеюсь, наполовину плачу, когда ко мне подходит женщина.

– Они хотят, чтобы вы поднялись наверх, – говорит она.

Прошло всего пять минут. Я смотрю на нее в замешательстве, но женщина показывает мне дорогу и дает пропуск посетителя; я лечу к лифтам и поднимаюсь на переполненный этаж больницы. Я бегу по коридору в поисках нужной палаты.

И тут я слышу его.

Голос мамы, громкий и ясный.

– Мам? – осторожно окликаю я.

Она кричит в ответ:

– Мы здесь! – и отдергивает занавеску. Мой папа, теперь уже в халате и с капельницей, сидит на кровати, и я бегу к нему, чтобы снова обнять, просто потому что есть такая возможность. Меня даже не беспокоит, почему мне вдруг разрешили подняться сюда или сколько времени у меня есть, прежде чем мне нужно будет купить тампоны.

Время вышло. С отцом может пойти только один посетитель.

Приходят врачи и медсестры – анестезиолог, ассистент кардиохирурга, еще один анестезиолог, а затем еще одна медсестра, – и быстро говорят сложными словами о происходящем. Они рассказывают обо всех лекарствах, которые ему дадут, о том, как будут останавливать сердце и разрезать его стенки, прежде чем запустить снова. От страха у меня кружится голова.

Через 20 минут отцу пора в операционную. Я начинаю паниковать. Я чувствую, что мне нужен козырь, чтобы заставить его вернуться к нам, чтобы убедить, что его сердце обязательно снова заработает. Взяточничество всегда было популярно в нашей семье.

– С меня внук к 2020 году, если ты выберешься отсюда, идет? – выпаливаю я ему прямо перед тем, как его уводят.

Его глаза загораются:

– Могу я получить это обещание в письменном виде?

У этого человека уже есть пять внуков, но он намерен обзавестись полной футбольной командой.

Теперь действительно пришло время. Медсестры и врачи выкатывают его койку и везут по коридору. Он исчезает из поля зрения.

Мы с мамой идем к лифту и заходим внутрь.

– Давай позавтракаем, – предлагает она. – Я проголодалась.

Странно, что повседневная жизнь протекает в тени самых драматичных моментов.

Мы идем через вестибюль в столовую.

– Как ты договорилась о том, чтобы меня пустили наверх? – спрашиваю я. – Они же сказали, что могут пустить только одного посетителя.

– В прошлый раз, когда мы были здесь для анализов, общались с очень милым медбратом из Уганды. Мы много болтали о его семье. И сегодня он подошел ко мне и сказал: «Я узнаю эту улыбку где угодно». Я рассказала ему, что мне очень страшно и ты совсем одна в приемной, а потому нам очень нужно быть вместе прямо сейчас. Он улыбнулся и сказал: «Я попробую что-нибудь сделать».

Я тронута этим и немного потрясена, потому что моя мама только что сотворила гребаное чудо при помощи своей болтливости.

Поделившись своим желанием с медбратом, с которым она подружилась несколько недель назад, моя мать сумела во всем этом хаосе научить меня экстраверсии.

Мы встаем в очередь в столовой, а затем садимся друг напротив друга за стол в огромном обеденном зале. Мы обе выбрали слойки с вишней и крепкий кофе. Часы папы все еще давят мне на руку, и я пытаюсь не обращать на них внимания, чтобы сосредоточиться на выпечке. Вишневая слойка на вкус лучше, чем, я думала, она будет при таких обстоятельствах. Мама делает глоток кофе, ее руки обхватывают бумажный стаканчик, локти на столе, и она оглядывает всех врачей и медсестер в столовой.

– Как думаешь, они все занимались сексом в подсобке наверху? – спрашивает она.

– Что?

– Ну, знаешь, как в сериале «Анатомия страсти». В этом шоу нет ни одной подсобки, где бы врачи и медсестры не занимались важными делами. Должно быть, это затрудняет работу здешних уборщиков, – говорит она.

Я начинаю громко смеяться, кажется, впервые за много лет.

Может быть, мы и не Рори и Лорелай, но в этот момент мне кажется, что мы к ним приблизились. Просто из нас я – та, которой 32.

Тем не менее, когда я упоминаю, что у меня начались месячные, моя мама встает, чтобы найти аптеку и купить тампоны для меня. И вот теперь я чувствую себя на 16.