Я опустилась на колени и поползла, ощупывая мокрую землю руками. Тут же пришел новый страх: что рука окунется в кровь, в горячую страшную кашу, и что с этим я тоже не смогу дальше жить. Меня замутило. Я ползла вперед, но руки ничего не находили, и глаза ничего не видели. Не было никаких звуков. Мокрые листья гладили меня по лицу, оглушительно пахло землей и травой.

И вдруг я увидела его.

Он лежал на траве рядом с узкой полоской асфальта, опоясывавшей дом, и белая шерсть светилась в отблесках телевизора из окна первого этажа. Я присела рядом, осторожно положила на кота руку и почувствовала страшное напряжение во всем его теле – словно весь он одеревенел, сдерживая внутри какую-то жуткую силу. Он дышал очень часто, не моргая и не шевелясь. Я расстелила куртку и осторожно передвинула на нее кота. Я знала, что нельзя шевелить после сильных ушибов людей, потому что может быть поврежден позвоночник. Я также знала, что упавшему человеку можно вызвать «Скорую» и врачи должны быстро приехать. Что нужно делать с разбившимся котом, я совсем не знала.

В лифте я смогла наконец его рассмотреть. Не было ни крови, ни торчащих костей, которые я воображала себе, когда ползла сквозь кусты, – был только какой-то сор в белой шерсти и странное выражение в оцепеневших глазах. Из-за этих глаз он совсем перестал быть маленьким глупым котом – на руках моих было животное, которое, казалось, прошло сотни лет, прожило много жизней. Старое. Древнее. Видевшее все и до всех пределов. Отяжелевшее от увиденного. Казалось, что кот на моих руках – этот белый старик – и пушистый котенок, хозяйкой которого решила я быть, – не одно и то же. Как будто я вынесла из кустов кого-то другого, чужого.

Я положила кота на кухне и первым делом позвонила А. Г. Мне хотелось, чтобы он утешил меня, как всегда утешал в трудные минуты, сказал, что все можно исправить, чтобы немедленно приехал и придумал, что делать. А.Г. сказал, что приедет, и еще как-то тревожно, коротко помолчал в трубку.

Потом я много еще звонила, слушала советы, искала врачей. Я странно чувствовала свое сердце – словно кто-то взял его в руки и со всех сторон надавил. В кухне говорил мой голос, двигалось мое тело, но я чувствовала и слышала только сдавленный ком в груди.

Кот по-прежнему не шевелился, только часто-часто дышал.

Наконец я нашла врача, и он выехал к нам.

– Глупый, – сказала я, присев рядом на пол, – зачем же ты пошел в это окно? В единственное окно, где нет сетки.

Кот все смотрел в пространство, и по взгляду его было ясно, что пространство это иное, недоступное мне. Я осторожно погладила его бок, и вдруг он стал кашлять. Изо рта его выскочил какой-то ошметок. На секунду мне показалось, что случился тот самый момент, жить с которым мне будет потом невозможно, но затем, присмотревшись, я поняла, что это был кусочек «лакомой грудки», съеденной вечность назад.

Наконец приехал А. Г. Помочь он ничем не мог, и казалось, что даже и не стремился. Он ходил по квартире, курил, задавал вопросы, которые выводили меня из себя и в то же время слегка приводили в чувство, иногда клал свою руку мне на голову или на плечи. Я сердилась на него за то, что он – такой взрослый и умный – не может ничего сделать. Были моменты, когда я вдруг начинала говорить что-то быстро и возбужденно. Кажется, даже плакала. Я не помню.

Приехал врач. Кота положили на стол. Врач долго его ощупывал и осматривал, качал головой. Наконец сделал два укола, сказав, что это обезболивающее и какой-то препарат от стресса.

Может быть, он говорил или делал что-то еще. Я потом за многое себя очень винила: за выбор врача, за то, что не повезла кота в ночи в какую-нибудь клинику на рентген. Я боялась везти его в машине, но это я ведь сейчас себе так говорю. Чего я боялась тогда на самом деле – сейчас уже не узнать, не понять и не вспомнить.

Врач успокоил меня, сказал, что к утру станет лучше, что ничего не сломано, и я с готовностью успокоилась. Холодная темная тень, которая словно ходила за мной по квартире, вдруг отступила, а сердце разжалось, забилось ровно и радостно. Кот не умрет. У меня никто не умрет. А сетку я тут поставлю. Поставлю всенепременно.

Я гладила кота по голове, бормотала ему что-то ласковое, он поднял голову и посмотрел на меня. Он смотрел на меня, как смотрят, наверное, на родителя, на кого-то, кто должен быть рядом большим и сильным. Он как будто просил меня, чтобы я все исправила, помогла ему, потому что я ведь всегда над ним властвую – я кормлю, и чешу, и играю, и ругаю его, когда мне вздумается. «Почему же ты никак не поможешь мне?»

– Господи, я не могу, не могу, не могу тебе помочь, – плакала я. – Я даже не знаю, где у тебя болит.

И вдруг он пополз. Поднялся на передних лапах и поволок себя по коридору. Не шевелились задние лапы, не шевелился хвост. Кот полз и полз, а я двигалась за ним, словно в трансе.

Я долго пыталась его уложить. Сидела с ним. Разговаривала. Давала воду. Наконец он уснул в моей комнате. Дыхание было ровным.

А. Г. сказал, что я тоже должна поспать.

Я легла на диван – так, чтоб видно было кота, и на несколько часов отключилась.

Когда я проснулась, в окно било солнце. Я посмотрела туда, где должен был лежать кот, но его там не было. С дивана я видела почти всю комнату, и везде было пусто.

На секунду я подумала, что он встал и вышел, что я найду его в коридоре, на кухне. Но тут же я поняла, что это не так. Кота в комнате не было. Но в комнате было что-то еще. Все вещи лежали на своих местах, и вся мебель стояла так же. Но в ней что-то случилось. В моей комнате что-то случилось, пока я спала.

Я свесилась с дивана. Герундий лежал тут же, рядом. Глаза его были прикрыты, и сквозь щель было видно, что один из зрачков уплыл.

Мне стало так страшно, как не было никогда в жизни. Я закричала, прибежал А.Г. с кухни.

Прибежал и застыл. На кота он не смотрел. Он смотрел на меня.

Смотрел так, словно это со мной случилось что-то непоправимое, от чего он хотел бы меня уберечь и не смог.

А спустя много часов, когда кот уже был похоронен и когда я могла уже слушать и говорить, А.Г. погладил меня по голове и сказал, что ему очень жаль, что так кончилось мое детство. А потом рассказал про сады за огненной рекой.

Эпилог

Если бы я снимала кино, то в конце хозяйка кота, уже сгорбленная седая старушка, доживающая последние дни, обязательно бы приехала в ту квартиру, где жила молодой девушкой, когда работала в политическом журнале, и шла война, и в стране запретили сыр, и был еще жив второй президент России, а Латышка еще не вернулась в Латвию, и А.Г. еще не исчез. Она попросила бы хозяев квартиры оставить ее ненадолго одну, походила бы, постукивая по паркету палкой, осмотрела бы пыльный угол за новой кроватью, наконец, открыла бы шкаф – хороший, большой шкаф-купе, единственную вещь, которую не выкинули с того времени, – и действительно нашла бы там дверь. Маленькую незакрытую дверь, которую легко мог толкнуть лапой небольшой белый кот.