же сбежимся!» отозвались мои подчинённые и скрылись. Казарма опустела, всех, как ветром выдуло. Мы и остались во всей казарме только вдвоём с солдатом Ванькой Хреновым. Он-то по случаю болезни, а я, как неотлучный надзиратель над всей ротой. А Ванька, видимо, позавидовал товарищам-то, куда и болезнь делась, привязался ко мне и хнычет: «Отпусти, грит, и меня, моя, грит, деревня Выползово отсюда совсем рядом, каких-то вёрст восемьдесят не больше. Я же, чувствуя на себе ответственность за роту, Ваньку решил не отпускать, а вдруг война вспыхнет, тогда мне головы не сносить. А Ванька мне в спину: «Здоровых, грит, отпустил, а меня калеку держишь, и что во мне одном будет толку хоть, и война вдруг откроется?» А я упёрся и Хренова домой не отпустил. Часам к 11-ти, в казарму вкатывается сам «фельд». Я думал, он до самого утра не появится, а его. В самое это критическое время, видимо, черти принесли. Как завидел я его, так и обмер. Он лупанул глазами по казарме-то ни одного солдата, и все койки пустые. Во всём здании только я да Ванька: «Ну, грит, дежурный, докладывай, где люди?» Я отчаянно встрепенулся, откуда только смелость взялась, и давай перед ним отчеканивать: «25 — в кабаке, 25 — в бардаке, 25 — сено гребут, 25 — девок ведут, один Хренов — больной, и то просится домой, что прикажете, отпустить или накормить и спать уложить, а остальные к полуночи все как один здесь будут!» посмотрел он на меня презрительным глазом и пьяно покачиваясь сказал: «Вот завтра будет тебе баня! А в полночь приду и проверю!» И ушёл догуливать к ротному на именины. Все ребята в казарму явились к сроку, а на утро, действительно была баня. Ротный со взводным так меня отчитали, что я чуть в штаны не наклад. Меня разжаловали в рядовые и посадили на гауптвахту на три дня. Вот с того злополучного дня и стал снова рядовым солдатом. Так что, мы знаем эту военную строгую дисциплину, служивали и в командных сферах пребывали.

— Ну ты Николай Сергеич, видать болтун хороший, на работу вялый, а на язык речист.

— У тебя речь-то сыплется, как пшено из худого портфеля, так и чешешь, так и чешешь, языком-то, словно баба на машинке шьёт! А иной раз такое слямзишь, что уши вянут! — заметил Николаю Петруха.

— Да уж я скажу, как вмажу, у меня слово — олово! — хвалебно отозвался на слова Петрухи Николай. — Эх, закончим постройку этого дома, да и пора к сенокосу готовиться. Я вчера в потребилке купил косу, ужо надо испытать, попробовать, будет ли косить-то? — как бы между прочим заметил Николай перед концом перекура.

— Ну робяты, посидели, покурили, отдохнули, послушали, пора и за дело, а то уж солнышко-то на обед зовёт! — сказал Иван, чувствуя себя в артели старшим.

И мужики, артельщики, как по команде вскочили со своих мест, похватав топоры и принялись за дело.

В субботу доделка дома была закончена, хозяин устроил размойку и рассчитал плотников. Получив свою заработанную долю денежную и вкусив два стакана самогонки в честь расчёта, Николай, отделившись от артели, зашел в один дом (всё не с пустыми руками домой), он купил поросёнка, а к поросёнку в мешок поместил приобретённую за пустяк собачонку. Как только он совместил в мешке эти две покупки, так там поднялся такой невообразимый визг и писк, что было трудно разобрать, кто кого кусает или собачонка поросёнка, или поросёнок собачонку, или же друг друга одновременно. Шагая по дороге, за Николаевой спиной, в мешке происходило что-то невообразимое, концерт не концерт, а наподобие «шарам-барама». Время от времени хмельной Николай мешок перекидывал с плеча на плечо, при этом концерт в мешке усиливался. Придя домой, и вывалив из мешка покупку, Николай начал расхваливаться перед женой, о породистости поросёнка и о достоинствах собачонки.

— Ну, поросёнок-то туда-сюда, а собачонок-то на что?

— В хозяйстве все пригодится, охотница вырастит!

— А что уж ты и деньги-то в мешке носишь? — упрекнула Ефросинья мужа, заметив, как вместе с животным из мешка выпала пятёрка денег.

— Уж не Иосиф ли «прекрасный» положил мне денег-то в мешок, я вроде сам-то не клал, — мечтательно проговорил Николай и полез к жене с намерением поцеловаться.

— Да пошёл ты от меня чёрт пьяный, от тебя разит самогонкой, как из нужника! — отстранилась от Николая Ефросинья.

— Ну вот, сделай для жены уваженья, денег заработай да принеси, скотины полдвора накупи, а она и встретить мужа, как следует не может! — Эх, деревня лапотная, бабьё не обтёсанное, — укладывая себя на кутник, полупьяным языком бормотал Николай засыпая.

Сенокос

В это лето Савельевы сенокосили в лесу за селом Вторусском, на Мастрашке. Или из-за того, что село поделено на группы и часть его вступила в колхоз, только уж не стало того всё народного и весёлого сенокоса, как это было раньше. За всё трехдневное время сенокоса, на Мастрашке Савельевы встретили всего двоих сенокосцев-односельчан. Ивана Трынкова со своей Прасковьей, и шабра Ивана Федотова, с Санькой. В последний день сенокоса, когда уже всё сено перевезено домой. Савельевы, Федотовы и Трынковы навивали на воза последние остатки сена. Погрузивши сено в воза перед тем, как тронуться в путь, все сенокосцы с возами собрались у потухшего костра около шалаша Савельевых. После упористого труда и перед дорогой, решили подкрепиться пищей и доесть всё, что осталось. Открывши кошели с остатками провизии расселись на скошенном лугу под раскидистой берёзой. Всяк ест своё добирая последние кусочки.

— Пап, мы чего будем есть-то? — обратился Ванька к отцу раскрывая кошель.

— Вон бери остатки хлеба и макай в оставшийся в горшочке мёд!

— Прошлогодним летом на сенокосе, мы вон со своей Прасковьей подпоследки так обесхлебились, что под конец жамкнуть было нечего, ни хлеба, ни картошки, зато так обессилили, едва до дому ноги дотащили! — жуя хлеб, и прикусывая с зелёным луком, уставшим голосом проговорил Иван Трынков.

— А мы с осени-то, думали, что у нас хлеба-то за глаза хватит, хвать Дарья пошла в мазанку за мукой, а там хрен ночевал и варежки оставил! — вот и приходится не хлебы печь, а вот пирогами довольствоваться! — ухобачивая пирог с картофельной начинкой размером с лапоть, хихикая в ядрёном смехе, высказался Иван Федотов. — А как, по-твоему, шабёр, нынче, урожай-то будет? — как бы между прочим спросил Василия Ефимыча.

— По-моему средний, рожь зацвела со средины колоса, если бы снизу, то и урожай низкий, а если