За это на него ополчился Фёдор.

— Ты Кольк, скудно мыслишь, поверхностно рассуждаешь и с тобой, видимо толковать о деле бесполезно! — И стуча кулаком по ободу колеса телеги, добавил, — вот колесо-то отзвук даёт, а твоя голова на это не способна!

— А я, Фёдор Васильич, стал какой-то забывчивый, где пообедаю, туда и ужинать попасть мечтаю! — с детской наивностью отшутился Николай.

— Николай Сергеевич, ты помнишь, мы с тобой вон там на Моховом-то болоте охотились? — чтобы переменить тему разговора спросил Митька.

— Как не помнить! У меня память-то ещё не совсем отшибло. Я тогда всё болото излазил, а раненую мной утку так и не нашёл, прямо из-под носа утка куда-то улизнула! — сокрушался о своей тогдашней неудаче Николай, и увлечённо продолжал. — А однажды, я один охотился в поле около перелесков. Хоря с лаской подстрелил. И случись тогда со мной непростительная каверза, только вошёл я в перелесок для отдыха, гляжу на сучке глухарь во всей своей красоте сидит и меня видимо не видит. Я цап за ружьё, а патронов-то «хрен ночевал и варежки оставил!» — все патроны на хоря и ласку поистратил. Вот уж я тогда проклял сам себя, боюсь как-бы это самопроклинанье наружу не выползло! Я ведь мужики, не только охотник, я и рыболов. Не раз сюда на реку Сережу с удочками хаживал. Вон! Под той ёлкой моё излюбленное место, щуки там клюют — успевай потаскивать! Но однажды опять-таки каверза. Я на крючок вот такущий, щучью приманку насадил, а попался ёрш! — под общий смех мужиков, хвастливо восхвалял свои охотничьи — рыболовные добычные качества Николай.

— Смех-то смехом, братцы-мужики, а мне сегодня вот сюды на обед, баба видимо, полунасиженных яиц сварила и положила в кошель. Я давеча их разлупаю, а они какой-то желтизной прыщут, того гляди из-под скорлупы-то цыплёнок голову покажет.

— А ты бы не ел их, — посоветовал Николай Митька.

— Ишь ты какой! Небойсь не поемши-то плохой из меня работник будет, а всё же пашня, особенно уже в ночную смену с бабой. Хотя яйца-то и полунасиженные, а я их всё равно все съел, только посолил покруче, чтоб желудок не жаловался.

— Ну и сколько же ты этих яиц жамкнул? — спросил его Иван Федотов.

— Целый пяток, да пяток с картофельной начинкой, величиной с лапоть. «Так что сыт покуда съел полпуда!» Бог напитал, никто не видал! Ну уж, а за бракованные яйца, я ужо свою бабу накажу.

— Ты ей выговор с занесением на красную доску вмаж! — шутливо посоветовал ему Митька.

— Нет, я ей уже красным карандашом по чёрному месту прочерчу! — под общий весёлый смех мужиков закончил свою речь Николай.

— Ну, мужики, пообедали, отдохнули побаями, пошутили, пора и за дело, вон уж солнышко-то давно с полден свалилось! — с потяготой вставая с места проговорил Иван.

— Да, пора и за лукошко браться, рассеивать гречиху, — отозвался Василий, развязывая мешок на телеге.

Троица и забавы. Санька и петух. Николай Ершов

В Троицу, после обедни (а троицкая обедня, по церковным канонам, самая длинная в году), люди сытно пообедав в праздничных нарядах, из изб дружно высыпали на простор улиц. Погода стояла по-весеннему тёплая и от цветения садов по всему селу разносились пьянеющие запахи черемухи, яблонь и сирени. Троицын праздник без выпивки не бывает, а выпивка в меру всегда исток веселья. На улицах появились первые подвыпившие люди, где-то за озером призывно заиграла гармонь. Всюду парни и девки разнаряженные в радужные краски нарядов, как луговые цветы разукрасили улицы села. Парни для смелости, успели уже подвыпить, а девки церемонно, рассевшись в самодельных садах из воткнутых в землю берёзок под окном, для веселья угощались слабенькой самогонкой и брагой. Весь первый Троицын день прошёл в степенном праздничном весёлом времяпрепровождении. К ночи село угомонилось, накануне «Духова дня» разгуливать грешно и не прилично. На второй день праздника, после обедни, которая отошла сравнительно раньше, опохмелившиеся и напившиеся изрядно люди, шумными толпами запрудили улицы села. По селу на разных улицах его мелодично выигрывали голосистые гармони, резали воздух девичьи визгливо-натужные песни. Где парни с девками там и ребятишки, а где степенные пожилые люди там и молодой народ… И, кто как и в чём своё веселье проявляет: кто хвалился, что много выпил и не пьян, кто лишнего подвыпив беспомощно голозиться в придорожной пыли, а кто своими ухищрёнными выдумками забавляется.

У Савельевых петух-драчун, он всех соседских петухов загнал в подворотни своих дворов и победоносно разгуливался с курами приближённых дворов. Санька, ухитрившись поймал петуха напоивши его до пьяна и вышел с ним на улицу, чтобы показать петушиное искусство в драке. Ванька со стены сорвав зеркало приволок его сюда же на улицу. А развесёлая толпа тут как тут. Перед опьяневшим петухом, который не терпит присутствия вблизи соперника, на лужку поставил зеркало. Завидев в зеркале своё изображение и приняв его за соперника, с криком, разъярённый петух, агрессивно и отважно бросился в драку, бив крыльями и царапая по стеклу зеркала. Толпа от восторга наслаждалась зрелищем, хохотала. Некоторые от смеха поджимая животы покатывались по траве. А петух, видя своё отображение в зеркале и прижимая своё-же трепыхание крыльями за бой соперника с новой силой и азартом лихо бросался и бросался в драку, скрежеща шпорами по скользкому стеклу. Толпа изнемождено от удовольствия ухала.

— Ха-ха-ха! Го-го-го! — оглашали всю улицу шумом.

По дороге улицы, из гостей от кума, который проживал на улице Слобода, Николай возвращался навеселе, и чтобы изобразить себя изрядно выпившим он нарочито пьяно шатался и ногами вывёртывал такие замысловатые вавилонские загибульки, что невольно привлёк внимание наблюдавшей петушиный бой толпы.

— Николай, ты что пьяный что ли? — с весёлой подковыркой окрикнул его Михаил Федотов.

— Да есть немножко, видно я без осторожности сильновато на пробку наступил, вот меня и качает, — как всегда с похвальбой отозвался Николай.

— А ты бы поосторожнее наваливался, — заметил ему Ванятка Поляков.

— Да вить к куму в гости попадёшь, он трезвым не выпустит! — хорохорился Николай. — Зайду вон к давнему моему другу Митьке! — проговорил Николай, и направился к дому Кочеврягиных.

В бесчувственном от опьянения состоянии, развалившись на завалинке лежало полуживое тело Митьки. Как только Николай, приблизившись, вцепился руками в Митьку и стал его тормошить, как вдруг где-то под крыльцом грозно зазвенела цепью Митькина собака Барбос. Барбос, сорвавшись с цепи, мигом выскочил из-под крыльца и остервенело, оскалив зубы, с яростным лаем