написать: “спасибо” или “извини” – пусть будет то и другое.

До скорой встречи!

Сильвия

Сумасшедшая радость. Как весна до войны, как гол, забитый головой, несмотря на малый рост. Меня распирает. Побежать бы сейчас со всех ног. Быстро и далеко, обгоняя ночь, и очутиться по ту сторону жизни. Где простор и свобода и столько солнца в сердце, что можно получить удар. Радость такая сильная, что ей не надо опираться на костыль надежды. Она сама меня держит. Я горд собой, как чокнутый петух, который своим дурным ором подгоняет солнце, чтобы оно не замешкалось. Сильвии понравился мой дневник. Мой дневник – это я. Следовательно, строго математически рассуждая, и я ей нравлюсь.

Что-то всколыхнулось. Мое сердце – бешеный поезд, он мчится против хода времени туда, где еще нет воспоминаний. И нет сравнений будущего с прошлым. Бомбы сыплются градом, а я ничего не боюсь. Устал, устал всего бояться.

Я чувствую себя живым, как будто вернулась ты. Делаюсь маленьким и усаживаюсь верхом на Марлен Дитрих, между крыльями. Пришпориваю ее, как индеец в ковбойских фильмах. Чем я не индеец?! Во мне все кричит. Сам я крик. Узнаешь меня, мама? Давайте, бомбы! Проломите небо! Давайте! Устройте мне представление! Прочь всякий страх. Повеселимся! Давайте, закатите первое в истории неботрясение! Стрясите звезды!

Вон они падают одна за другой. Вспышки света – долой тьму! Луна на луг свалилась. Штоль и Май гуляют себе и не боятся, что немцы пустят их на бифштексы. Нацисты на луне запрещены. Ты там и не думала умирать. А мне там столько лет, что я могу целовать Сильвию в губы – так долго, что забыл проголодаться.

Но прибегает бабушка и тянет меня за руку. Звезды возвращаются на небеса и с унылой точностью занимают свои места в созвездиях. Луна снова стала светящимся шаром в ночи. Подвал – подвалом. Страх снова стал страшить, а до Сильвии на чердаке так далеко, как до луны.

Марлен Дитрих трясется в икоте, как будто танцует. Я улыбаюсь, а тетю Луизу моя улыбка бесит – кажется, у нее аллергия на любой проблеск радости. Наверно, мне должно быть стыдно. Но больше не стыдно ни капли.

Фромюль,

27 октября 1944

Больше не получается писать тебе. И вообще писать. Мысли вразброд. На чердак не иду – не хватает духу. Снова нападает стыд, вернулся страх. Я понимаю, что иду на попятную. Превращаюсь в тетю Луизу, Эмиль из-за этого огорчается.

А я огорчаюсь из-за того, что он огорчается. Луна, чердак, надежда, папа и твой призрак – все заперто на чердаке. Я знаю, что могу туда вернуться, но больше не выдержу радости, какая меня там охватывает.

Слишком много всего открывается разом.

– Ты умнеешь, – сказал Эмиль.

Это, конечно, здорово, но из-за этого все меняется в голове. Когда я узнал, что Сильвия читала мой дневник, то просто остолбенел. От счастья, но и от ужаса. Мне страшно – вдруг я не сумею быть достойным письма, которое она мне написала.

Меня сковывает робость, такое со мной уже случалось раньше, когда я внезапно становился старше. В четыре года, стоило папе завести на граммофоне джаз, как я принимался танцевать в носках перед камином. Даже при гостях и все такое. А в восемь лет – как отрезало. И чем больше меня упрашивали, тем прочнее меня заклинивало.

Писать твоему призраку легко. А говорить с ним так же, как пишу, невозможно.

– У тебя ступор влюбленных! – шепнул мне Эмиль с нежной насмешкой.

Моим любимым занятием стало сидеть и гладить перышки Марлен Дитрих. Тетя Луиза мной не нахвалится, говорит, что я взрослею день ото дня. Бабушка все старается законопатить трещины и сгладить шероховатости между всеми нами. Интересно, что еще она делает? Когда не стряпает, не работает в лавке. Какие мысли шевелятся у нее в голове перед сном? К ней тоже приходит твой призрак? Просит она твоей помощи? А ты ей отвечаешь?

Однажды я ее про все это спросил. Она готовила яичницу и так сильно сжала скорлупу, что раздавила ее, и желток потек по пальцам. А потом улыбнулась. Мне стало стыдно, а она погладила меня по голове. Это было не очень приятно, потому что чувствовалось, как у нее дрожит рука.

– Париж освободили, зато бомбят с удвоенной силой, – сказал Эмиль и прибавил, чтобы заполнить повисшее молчание: – Это такие качели.

Он так сосредоточен, что забывает валять дурака. Похоже, радио гипнотизирует его. Нацисты, говорит он, на взводе и от этого становятся еще опаснее. Надо, говорит, не давать раньше времени волю своим надеждам.

Тетя Луиза молится вслух и достаточно громко, чтобы ее все слышали. Вчера молилась за меня. Это все равно что тебе подарят какое-нибудь украшение, оно очень ценное, но сразу понятно, что носить его ты не сможешь. Как можно поверить, что какой-то чувак сотворил мир за шесть дней? Звезды, вулканы, снег, динозавры… Только подумать обо всем этом – уже целое дело, а уж запустить, чтоб все оно пылало, клубилось, вылуплялось, да за шесть дней! Или чувак – крутой силач, или у него в подчинении полк суперангелов.

Иногда это даже утешительно – думаешь, раз можно верить в такое, значит, и во все другое тоже можно. Даже в то, что смерть – не навсегда. Какая-то искорка загорается в душе, но очень скоро ее гасит что-то, заложенное глубже. Я бы и рад, чтобы эта мысль подержалась подольше, на целый ненавек, но не получается. Все это невозможно. Нет ни лесных фей, ни говорящих белок. В крайнем случае можно поверить, что лесные ежи – это мыши, которые залезли в панцири дохлых морских и стали вот такими.

Зато Сильвия на чердаке настоящая. Она и правда существует. И ее смех лучше всякого волшебства.

Иногда я чувствую себя ужасно счастливым, а быть счастливым, когда ты умерла, – это какая-то неувязка между умом и сердцем.

Радость оттого, что есть Сильвия, вытесняет тоску. Все во мне как-то меняется. С тех пор как появилась она, я меньше думаю о папе. Он где-то там воюет, а я прижимаюсь спиной к ее груди. И время приостанавливается. Отпускает боль. А потом я ухожу с чердака, и все возвращается.

Невыносимая радость придает жизни привкус супа с пореем. Я убрал по местам все звезды и искры. Все воспоминания, реальные и вымышленные, даже надежду сложил – хватит с меня. Хочу покоя.

Чтобы купить его, делаю вид,