тайну в могилу. Она дала ему счастье, это главное. Наверное, считается по результату. Я стараюсь так думать, но не всегда получается. Ночью кажется, что все было правильно, а днем – что не очень.

Снова мощный поток ангелов. Прямо пробки из ангелов на воздушных путях.

– Когда она ушла, я не смогла остановиться. Так и пишу ей. Как будто она все еще здесь.

– И я не смог.

– Не смог – чего?

– Я разговариваю с ней в своей тетрадке.

– Невероятно!

Сильвия смотрит на меня и кусает губу:

– Мне страшно хочется почитать, что ты пишешь, Мену. Но если это секрет, я пойму.

– Да ладно, Марлен Дитрих сколько раз читала, так что… пожалуйста!

Сильвия поперхнулась смешком. Я горд собой, как в тот раз, когда забил свой первый гол с двадцати пяти метров.

– Марлен Дитрих – это мой аистенок, – поясняю я и глажу птенца по головке.

Новый смешок и новый прилив гордости – гол в девятку!

Сильвия обнимает меня и жмет за плечо. Не стану говорить про ее кожу – гладкую, как внутренность перламутровых раковин, которые я собирал в конце лета на каникулах в Палавасе и так ничего из них не сделал. Не стану говорить про ее волосы – чистое золото. Золото, перламутр – драгоценная статуэтка, но живая и разговаривает.

Я дышу медленно и глубоко.

От нее пахнет йодом, как летом на пляже, но вслух я этого не говорю. Только прошу ее рассказать мне о тебе.

– Предупреждаю, будет очень смешно!

Сильвия снова разжигает трубку. Колечки дыма у нее получаются еще лучше, чем у Эмиля. Когда одно подплывает ко мне, я продеваю в него палец. Как и Сильвия.

– Что ты хочешь узнать?

– Всё!

Снова молчание, такое долгое, что Марлен Дитрих уснула, пока я не разбудил ее кашлем. Опять я, дурак, забыл дышать.

– Мы забирались вместе на чердак. Пол тут прогнил, и мы могли провалиться вниз сквозь слой стекловаты. Нам строго запрещали сюда ходить, но тем интересней. Коронным номером было стащить из чулана шнапс, выдуть его, сколько получится, а потом спуститься в дом и вести себя как ни в чем не бывало. Пьешь как жидкий огонь. Противно, но уж очень хочется. Нам было примерно по столько же лет, сколько тебе сейчас. Может, чуть больше. Однажды вечером мы надрались, пошли в курятник и давай там жонглировать яйцами. Двумя, тремя, четырьмя. Стали ронять. И чем больше роняли, тем громче хохотали. Прибежала твоя бабушка и с треском выгнала Элизу. Я сказала, что Элиза не виновата, это все я и мне стыдно. Получила от бабушки взбучку, но надулась от гордости, как индюк. Что там бабушка мне говорила, я пропустила мимо ушей. В благодарность Элиза предложила мне сыграть в математического гения. Она в математике здорово соображала. А я – никак. С этого все началось. Мы стали добрыми ангелами друг для друга. Сочинения друг за друга писали. Потом стали влюбляться в парней, и наконец Элиза встретила твоего отца. Ей пришло в голову завоевать его сердце, в числе прочего, моими стихами. Такие штуки у нас давно вошли в систему, мы не считали их обманом. Но чем дальше, тем больше мне как-то не по себе от этого невинного вранья. Многое изменилось после того, как ее не стало.

– И никто ничего не знал?

– Я открыла секрет только Эмилю после смерти Элизы, но оказалось, она ему давно сама рассказала.

– А письма вы сохранили?

– Они в той шкатулке, которую ты привез из Монпелье. Эмиль закопал ее где-то в светлячковом лесу.

– Зачем?

– Потому что я попросила.

Снова длинное молчаливое ненавек. Такое длинное, что я успел стать совсем другим.

– Если захочешь еще прийти, постучи азбукой Морзе. Три долгих удара, три коротких и снова три долгих. Это сигнал SOS. А потом поскребись – это значит, все хорошо. Чтоб я не перетрусила, как в этот раз.

Мне страшно захотелось обнять ее, мамочка. Прыгнуть на шею, как детеныш обезьянки. Такой был порыв. Я скомкал в одно слово “до свиданья” и “спасибо”. Получилось что-то вроде досвисибо.

– Ты что, гороху наелся?

– Не я, Марлен Дитрих.

– Ну да!

Вниз по лестнице смерти я шел на ватных ногах, этой ваты хватило бы на примочки от ссадин для всей нашей футбольной команды в Монпелье. Птица спала у меня на руках с открытыми глазами, я уж подумал, не умерла ли она, но тут она меня описала, так что вроде бы все ничего.

Я уложил ее в коробку и накрыл тряпочкой. На меня опять накатила лавина вопросов, но в этот раз не такая ужасная. Я уснул, мне приснилось, что нас бомбят, но было не страшно. Дурацкая штука эти сны.

“Что ты тут делаешь?” – спрашивает бабушка в моем сне. Ее голос прорвал сон, и я увидел над собой ее лицо.

Она хватает меня за руку и выдергивает из постели как редиску из грядки. Ах да, я и забыл: когда бомбят, мы должны спать в подвале, даже после сирены отбоя – вдруг снова начнут. Там, на чердаке, я обо всем забыл и все то время жил только в настоящем. В самом настоящем.

– Давай живее!

Бабушка тащит меня вниз, сзади кажется, что это говорит ее пучок. Рассерженный пучок. Я где-то между сном и явью, между чердаком и подвалом.

В подвале бабушка распускает пучок и целует меня в макушку. А кажется, в самое сердце, так мне становится стыдно. Как будто не только ее, но и тебя расстроил.

Хочу спросить, нельзя ли мне сходить за Марлен Дитрих и тетрадкой. Но лучше сдержаться. Эмиль хитро подмигивает мне. Хочу обнять его и рассказать все на ушко. Но лучше сдержаться.

Жду, пока все уснут. Тогда я положу на место ключи. На чердаке – другой мир. Там ты жива. Вернее, там живет кто-то, кто хранит воспоминания о тебе, каких у меня нет.

Скорее бы я вырос, скорей бы кончилась война, чтобы я мог пойти в лес среди бела дня. Я откопал бы шкатулку и там нашел бы частицу тебя. Папа вернется, тетя Луиза дорвется до своей церкви, может, и навсегда там поселится. А я буду волен туда не ходить. Я обзаведусь новыми воспоминаниями, помимо воспоминаний о тебе, которые так больно ранят душу. А еще лучше, научусь прикасаться к тем, старым, так чтобы при этом меня не шарахало током. Только бы рвануть побыстрее! Чтобы ветер в ушах шумел, как