– Логично.

– Тогда почему же он в своей книге так серьезно относится к себе?

– Ту книгу написал не он, – шепотом отвечал Эмиль.

– Я так и думал!

– Это апостолы и пророки!

– Кто-кто?

– Ну, такие телепатические секретари Господа Бога. Они слышат его голос и скоренько записывают.

– Ладно, пусть не сам Бог, а у этих пророков что, совсем нет чувства юмора?

– Может, как раз потому, что они себя слишком всерьез принимают из-за этих божьих диктовок. Сдается мне, что в Библии было такое приложение, где собраны лучшие шуточки Всевышнего. Но какой-то мелкий ретивый пророк вырвал эти страницы и сжег или что-нибудь в этом роде.

– Или это доказывает, что Бога нет.

– Если кому-то легче оттого, что они в него верят, то, в конце концов, не так важно, есть он или нет.

– А хорошо бы, дядя, ты такую штуку написал!

– Какую?

– Книгу шуточек Господа Бога.

– Ну-у… у меня, знаешь ли, нет писательского дара. Вот Сильвия могла бы.

Он улыбнулся, и как будто грелку ко мне приложили. Так всегда – Эмиль умеет зажечь во мне искорку радости. И на этот раз я заранее знал, что так будет.

Тетя Луиза храпит как дряхлый кот. Ее стрижка напоминает мне немецкую каску, ужасно хочется попробовать стащить ее с тетиной головы. Из ее нижнего белья можно делать парашюты. Когда она расстегивает на ночь свой огромный лифчик, то просит меня отвернуться, как будто готовит какой-нибудь фокус с картофелинами.

Вдали завыла сирена – конец бомбардировки. В подвале она еле слышна.

– Что теперь будем делать? – шепотом спросил я Эмиля.

Он набивает уже набитую трубку и смотрит куда-то сквозь стену, значит, размышляет.

Я изо всех сил мысленно твержу одно слово: “чердак”. А может, и вслух.

– Хочешь, пошли со мной к Розали? Мне надо отнеси ей яйца. К тому же… ее гренадин лучший во всей округе.

Он думает, лавину моих вопросов можно сдержать гренадином! Он, Эмиль!

– А на чердак сначала не заглянем?

– Нет. Про чердак решаю я. Нагрянуть неожиданно слишком опасно.

Я еле удержался, чтобы не назвать его “тетушкой Луизой”.

Эмиль накинул длинный плащ, обернулся и, подняв брови, сказал:

– Ну, я пошел! Спокойной ночи, Мену!

– Спать что-то не хочется.

– Песий ты дурохвост! – прошептал мне Эмиль со своей плутоватой улыбкой.

– Что это значит?

– Это значит хитрюга по-здешнему. Едешь со мной к Розали? Я знаю, тебя тянет в другое место, но все же как-никак прогулка.

Эмиль усаживает меня перед собой на раму и дает нелегкую задачу: не уронить корзинку с яйцами. Мы бы, может, быстрее пешком дошли, но он, я вижу, лезет из кожи вон, чтобы подбодрить меня и устроить настоящее приключение. Ну ладно, к Розали так к Розали! Мы едем светлячковым лесом. Недаром его так зовут – кажется, с неба упала звезда и разбилась тут на мелкие кусочки. Под колесами велика трещат сосновые шишки, звук такой же, как у заезженной любимой пластинки под иглой граммофона. Выводит гаммы хор сверчков, веет свежестью ветерок. Ты часто мне рассказывала, как гуляла тут по вечерам за руку с бабушкой, а в другой руке держала палку. И как тайком сбегала в этот лес по ночам с близняшкой, совсем на тебя не похожей.

– Предупреждаю заранее, – сказал Эмиль, – я могу разок-другой обнять и поцеловать Розали. Если такое случится, просто отвернись, как в подвале, когда тетя Луиза расстегивает лифчик.

– Это ты к ней шастаешь каждую ночь?

– Так уж и каждую!

– Ну почти каждую, к ней?

– Да. Я отвожу ей яйца и получаю поцелуи за стихи, которые как будто сам ей пишу.

– Стихи?

– Да. И не простые, а золотые. Я тут совсем рядом открыл золотую жилу.

– Как это?

– Где это – хочешь ты сказать?

– Где и как?

– На чердаке. Золотая жила проходит на чердаке. Сильвия их для меня сочиняет.

– Так вот что это за махинации: плащ, велик, стук машинки?

– Это поэтические махинации, вполне невинные. Неуловимые для немецких радаров, как сны.

– И листочки, которые ты так старательно складываешь…

– Так точно, господин шпион! – Эмиль тихонько пихает меня в плечо.

– И это действует?

– Еще как! Я в Розали с первого класса влюбился. А она на меня никогда не смотрела. По правде говоря, пока не появилась Сильвия, я лучше умел ухаживать за курами, чем за девушками. К Розали я несколько лет назад, еще до войны, сватался. Она обещала подумать, что само по себе уже неплохо, потом я предложил ей жить со мной на ферме.

– А она?

– Она сочла это не слишком романтичным.

– По-моему, ферма – это очень романтично!

Сверчки продолжали концерт, где-то по-волчьи завыла собака. Эмиль остановился и прислонил велик к молодому дубу, мы сели на траву и тоже прислонились к стволу. Он улыбнулся и закурил трубку. Это его манера держать паузу. Ветер трепал ветки дуба, обмахивая ими небо точно опахалом. Ласково смотрели звезды и луна.

– Конечно, ферма – это очень романтично. Но надо любить домашнюю живность, как тетя Луиза. Я хотел было перебраться к Розали и по-прежнему помогать бабушке на ферме, но время оказалось неподходящее. Наш край захватили немцы. И тогда Сильвия изменила расклад. “Угощай свою Розали стихами, – сказала и пыхнула трубочкой. – Хватит уже ее заманивать на ферму, дай ей помечтать!” Ты-то знаешь, мечты по время войны – редкая роскошь. Но мечтать не запрещено, даже немцы не умеют перехватывать мечты. Но как за это взяться, я не знал, и Сильвия все сделала за меня: каждый раз вместе с яйцами я приносил Розали книжку, которую мне давала Сильвия. А перед этим прочитывал ее сам и представлял себе, как глаза Розали будут скользить по тем же строчкам и как ей в голову и сердце будут приходить те же мысли и чувства, что и мне. Мы обсуждали с ней героев и то, что нас особенно тронуло. Сильвия построила целый план и втолковала мне: “Это такой механизм, чтобы ее заманить”. На следующем этапе надо было оставить в книжке вместо закладки листок со стихами. Потом еще и еще – Сильвия изощрялась, как могла, чтобы заставить Розали смеяться, плакать, восхищаться. Иногда даже заходила слишком далеко.

– Это как?

– Ну, перехватывала через край с эротикой или юмором. Стихи крепковатые получались, не розовенькая водичка. Скорее шнапс, чем гренадин. Но это делало меня перед Розали таким особенным, глаза у нее сияли звездами. Целыми россыпями звезд,