с прямой спинкой, на котором сидел Бретуэйт в нашу первую встречу. Теперь я оказалась у него за спиной, вернее, за правым плечом. Я думала, что он поднимется с пола и сядет на подоконный диванчик, который я освободила, но он попросту развернулся ко мне лицом и уселся у моих ног, как ребенок в ожидании сказки. Я поняла его хитрость. Именно такого результата он и добивался. Поначалу я ощутила свое превосходство, потому что сижу как бы на возвышении, но потом до меня дошло, что теперь он может запросто заглянуть мне под юбку (к чему он, видимо, и стремился, когда с помощью манипуляций заставил меня пересесть на стул). Я еще плотнее сдвинула ноги и наклонила их вправо.

– Ну вот, мы оба удобно уселись, – сказал Бретуэйт, – а теперь давайте сыграем в игру.

– Я не люблю игры, – ответила я.

– Эта игра вам понравится, – твердо проговорил он. – Вы мне расскажете о своем самом раннем воспоминании, а я расскажу вам о своем.

– А если мне неинтересны ваши воспоминания?

Он выразительно посмотрел на меня. Я поняла, что мне надо хоть что-то ему рассказать, чтобы не выбиваться из роли пациентки с проблемной психикой. Странно было бы платить пять гиней в час и вообще ничего не говорить. Люди, посещающие психиатров, – как правило, законченные нарциссисты, – им только дай рассказать о своих детских переживаниях.

– Я не пытаюсь капризничать, – сказала я примирительным тоном. – Но как вообще можно определить, какое именно воспоминание самое раннее? Первые детские воспоминания, они всегда очень путаные, разве нет?

– Важно не то, точно ли это самое раннее воспоминание. Как вы верно заметили, выявить первое воспоминание в принципе невозможно. Важно то, что какое-то событие из детства накрепко врезалось в вашу память. Я вижу, вы уже знаете, о чем рассказать. Так что давайте не будем тянуть кота за яйца и займемся делом.

Я сделала вид, что меня не шокирует его лексикон. Ребекка – опытная, искушенная женщина. К тому же он, как обычно, был прав. Мне уже вспомнился один отвратительный случай. Мне не хотелось рассказывать о себе слишком много, но, поскольку у меня нет таланта к притворству, я вряд ли сумела бы выдумать что-нибудь на ходу. В любом случае доктор Бретуэйт наверняка сразу раскрыл бы обман.

Мне тогда было года три или четыре, начала я. Мы с мамой пошли в «Вулворт». Когда мы проходили мимо прилавка с конфетами, я попросила купить мне пакетик фруктовой помадки. Мама сказала «нет». Мы еще не обедали, и конфеты испортят мне аппетит. Она повела меня дальше. Наверное, дело было зимой. Я помню, что была в красных резиновых сапогах и в теплом пальто. Из рукавов свисали варежки на резинке и хлопали меня по ногам. Линолеум под ногами был грязным и скользким. Когда мы пришли в отдел принадлежностей для шитья, я разрыдалась. Мне очень хотелось фруктовой помадки. Никогда в жизни я ничего не хотела так сильно, как эту помадку, и мамин отказ представлялся мне жуткой и беспричинной жестокостью. Я закатила истерику. От обиды, что мне не купили конфет. И чтобы все покупатели в магазине узнали, что моя мама – злая и бессердечная женщина. На нас оборачивались. Мама, которая ненавидела скандалы в общественных местах, наклонилась ко мне и принялась уговаривать, чтобы я успокоилась. Голос у нее был ласковый, но при этом она больно щипала меня за руку. Я разревелась еще громче. Рядом с нами остановилась какая-то женщина и спросила, все ли в порядке. Мама ущипнула меня еще больнее. Я поняла, что мне не выиграть эту битву, и перестала реветь. Мама принялась рассматривать книгу с выкройками, а я стояла рядом с ней и растирала саднящую руку.

Вскоре я от нее ускользнула и вернулась к прилавку с конфетами. Встала на цыпочки, схватила пригоршню фруктовой помадки и быстро запихнула в рот. Потом схватила еще горсть и ссыпала ее в карман. Я, наверное, считала себя невидимкой. Когда я потянулась к помадке в третий или четвертый раз, ко мне подошел какой-то дяденька. Сперва я увидела его ноги. Потом подняла глаза. Дяденька строго на меня смотрел. Он спросил, собираюсь ли я заплатить за конфеты, которыми втихаря набиваю карманы. Возможно, он выразился по-другому, я точно не помню. Но смысл был такой. Я ничего не ответила. Только скорее запихала в рот те конфеты, которые держала в руке. Почти все упали на грязный пол. Я присела на корточки, чтобы их собрать. Дяденька взял меня за руку и поднял на ноги. Он спросил, где моя мама. Я сказала: «Не знаю». Потом, видимо, понадеявшись на его жалость (его голос был вовсе не злым), я сказала, что я сирота. Он снова взял меня за руку и отвел в кабинет в глубине магазина, где были служебные помещения. В кабинет в дальнем конце коридора, где пахло сырыми опилками. У меня было чувство, что я уже никогда не выйду оттуда на волю. Дяденька поднял меня и усадил на высокий стул горчичного цвета. Там был стол, заваленный бумагами. Вдоль стен стояли пустые картонные коробки. Дяденька спросил, как меня зовут. Я была совсем маленькой и еще не умела врать. Я ответила ему правду. Он куда-то ушел. Я пыталась придумать, как можно сбежать. Там было маленькое окошко, высоко над столом. Если вскарабкаться на коробки, я, наверное, сумела бы протиснуться наружу. Но я знала, что далеко мне не уйти. Меня быстро найдут и поймают. Так что я просто сидела на стуле и ждала своей участи. Я ни капельки не сомневалась, что меня отправят в тюрьму и я уже никогда не увижу свою семью.

Через пару минут в кабинет вошла мама вместе с тем же дяденькой, который ее и привел. Она принялась горячо извиняться за беспокойство, которое я причинила сотруднику магазина. Она взяла меня за руку и стащила со стула, видимо, полагая, что инцидент исчерпан. Но нет. Дяденька объяснил моей маме, что я украла конфеты, и велел мне вывернуть карманы. Мне вдруг ужасно захотелось по-маленькому, и я плотно сдвинула ноги, прижав колени друг к другу. Дяденька протянул мне ладонь, и я безропотно выгребла все, что было у меня в карманах. Я не решалась посмотреть на маму. Кубики фруктовой помадки, вынутые из карманов, были все в пыли и крошках. Мама вновь принялась извиняться. «Моя дочь никогда раньше такого не делала», – сказала она. Потом больно сжала мне руку и потащила к двери. Дяденька