До этого момента соседи просто грели уши. Но когда услышали про клопов, то и сами повылезали на лестничную клетку. Тут-то и началась настоящая веселуха! А Вика потихоньку улизнула.

Я видела ее в глазок. Она мчалась вниз, и волосы у нее торчали дыбом, как шерсть у разъяренной кошки.

Вика знать не знала, что я у Карамазова, а я не решилась ее окликнуть.

У нас с ним было заведено так: говорю родакам, что иду гулять, а сама спускаюсь в его квартирку. Если в дверь кто-то звонил, я сигала за диван и сидела там тихо-тихо, как мышка. Так велел Карамазов. «Никто не должен видеть, что ты у меня. Это может повлечь нежелательные слухи. Твою жизнь они, скорее всего, осложнят, но мое существование сделают и вовсе невыносимым, а мне бы этого очень не хотелось». Я, как обычно, ничего не поняла из его выступления, только фыркнула:

– Типа, сейчас у меня жизнь простая?

Карамазов в ответ промолчал.

Соседи наверху орали про клоповник, мать ныла, папаша кричал, что найдет на всех управу, – короче, все шло как обычно. Потом хлопнула дверь, и возмущенные соседи стали расходиться. Две соседки с третьего этажа зацепились языками перед карамазовской дверью. Она-то у него – смех один: фанерка хлипкая. Все прекрасно слышно.

– Алкаш бесстыжий!.. Главное, наглый-то какой! Тьфу, так и плюнула бы в глаза.

– С ним давно все ясно… От Юльки вот не ожидали такого…

– …Прикипела она к нему… – Шушуканье. – …Десять абортов…

– А этот-то! Расселся в ее квартире, подмял бабу…

– Знаешь, подмять не каждую можно. Эта ни детей, ни себя не жалеет. Шалашовка, одно слово…

– Я-то ее помню! Какая девушка была, ух! Мать ее в Москву провожала, уж так гордилась, аж светилась вся, бедная. Кто ж знал, что оно вон чем обернется…

– А девка-то, ты видала? Как зверек! На еду так и набрасывается. Я уж привыкла ей выносить. Как кошку подзаборную кормишь, ей-богу.

– Ох, Соня, помяни мое слово: хлебнем мы с ними горя… И девка нам еще даст жару.

О ком они, интересно?

Вообще-то это меня часто угощают соседки, особенно толстая потливая тетя Соня. Но, во-первых, я ни на какую еду не набрасываюсь. Просто быстренько все съедаю, чтобы не опоздать в школу. Утром жрать очень хочется! Дома меня давно не кормят, потому что существуют школьные завтраки. Но пока до того завтрака дотянешь…

А во-вторых, тетя Соня делится со мной, потому что для нее самой еды очень много. Она так и говорит: «У меня от блинов, Санечка, печенка болит. Помоги мне, доешь! Не поднимается рука выбрасывать свежее». Я каждый раз думаю: во дура-то! Раз болит, так зачем ты их печешь, да еще и с начинкой?

3

К моим тринадцати годам у родителей появился постоянный заработок. Папа вставил себе новые зубы. Маме купили шубу. Правда, шуба через неделю исчезла, но, как говорит папа, мех убитых животных на себе носить безнравственно. Я спросила, какого ж рожна он всю зиму таскает шапку из чернобурки, и мне досталась оплеуха.

Сама виновата: нечего было лезть под руку. Его уже и так мать довела: нудела и нудела, что он продал ее шубу на барахолке, чтобы купить себе наушники. «Дура! Я не могу существовать вне музыки, неужели до тебя не доходит!»

В том году у нас в доме стали появляться новые люди. Прежде я их никогда не видела. Они просачивались сквозь стены, возникали незаметно за спиной. О чем-то тихо разговаривали с отцом. И исчезали.

В нашей квартире завелась дверь, которую запирают на ключ. Вот неожиданность! И это в доме без косяков. Зачем папа запирает кладовку, я не расспрашивала. Нутром чуяла, что не стоит в это лезть.

Папа стал реже распускать кулаки. И вообще как-то изменился к лучшему. Он все чаще болтал со мной, смеялся и шутил.

– Ну-ка, Санька, отвечай: может ли подберезовик дослужиться до березовика?

По вечерам мы с ним валялись перед теликом, смотрели подряд все передачи, и папа отпускал убойные фразочки. Когда ведущие переодевали какую-нибудь затюканную тетку, чтобы сделать из нее королеву и выдать замуж, папа кричал, словно зритель на боксерском матче:

– Какое замуж, она же рабочая кобыла! Выдавливай из нее по капле лошадь! Ну, давай! Вон уже и копыто показалось! Жми, жми!

Я хохотала так, что у меня животик скручивало. Было так здорово сидеть с папой вдвоем и говорить гадости про всяких незнакомых людей! Когда папа хороший, он ужасно хороший! А если он плохой, то это потому, что мы его довели.

Настроение нам портила только мать своей постной рожей. Она в последнее время стала какая-то снулая. Шаталась по коридору, как потерянная. Смеялась без причины. Клопов мы вывели, хотя для этого пришлось два раза вызывать специальную бригаду. Но мать несколько раз просыпалась и орала как резаная, а когда я прибегала, говорила: «Мне приснилось, что меня клопы объели».

Вика обосновалась в большом городе в часе езды. У нас его в шутку называют «материк». Папа сказал – она теперь проститутка. Ее не существует. Женщина должна уважать себя, она – не товар! А кто себя не уважает, тот нас недостоин, правда, Санечка?

Я кивала. Конечно, никто не достоин нас с папой!

Родителей за этот год трижды вызывали в школу. Я, видите ли, таскаю вещи из чужих рюкзаков! Ой-ой-ой! Не вещи, а копеечная дрянь, из-за которой и шум-то поднимать стыдно. Доносчики вонючие! Тьфу…

Все три раза к директору являлся отец. Дважды он каялся, обещал, что проведет со мной воспитательную беседу… И дважды, выходя вместе из школы, мы с ним ржали над этими лохопетами. А на третий раз он отлупил меня так, что я себе язык прокусила до крови под его ударами. «Воруешь – не попадайся! – орал он. – Повтори, что я сказал! Еще раз меня вызовут в твою сраную школу, я тебе руки отрублю, поняла?»

На следующее утро я до школы просто не дошла. Свалилась у Карамазова под дверью, и старикашка затащил меня в квартиру. До вечера я отлеживалась у него, пока Дима-дед вливал в меня какую-то дрянь и читал мне вслух. Я бы с радостью осталась на ночь. Но Карамазов меня выпроводил.

Два лестничных пролета я растянула на десять минут. В животе урчало от страха. «Будет бить – заору… Лучше пусть меня крысы сожрут». Мне сто раз повторяли: бьют – молчи, иначе увезут в