Ни для кого не секрет, что в обычной семье люди грызутся и лаются, как с цепи сорвались. И дети с родителями, и родители между собой, и брат с братом, и сестра с сестрой. Летом, когда окна открыты, такое иногда из квартир доносится, что лучше не слушать. А ничего, все привыкли. Но у нас с Галиной Еремеевной никогда такого не было. Если она на меня обижалась, так только бледнела и глаза опускала. Я от этой ее привычки на стенку лез. «Поори ты на меня! – думал. – Хоть раз рот открой! Что ты как неживая?» А она – никогда. Побелеет, и все. Надо сказать, что недостатки у меня, наверное, были, не ангел, но я от нее не гулял. У нас в семье все мужчины такие: и отец мой, и дед. Порода, наверное. И я в них пошел. Один раз у меня женщина была в командировке, в Севастополе, но там такой воздух, деревья так пахнут, что не удержишься. И еще пару раз грех случился здесь, в Москве, когда жена с детьми летом отдыхать уезжала. Тоже понятно: темнеет поздно, жара, вокруг все томятся, на гитарах играют, слабый пол в сарафанах ходит, все наружу вываливает, а ты возвращаешься с работы, квартира раскаленная, вода в кране теплая, и печаль тебя всего охватывает, раздражение какое-то. Сильное, но приятное. Без женщины не справиться.

В целом мы с Галиной Еремеевной жили неплохо. Косы давно не было, да если бы даже и была коса, вряд ли я бы стал ее во сне видеть, а вот лицо у моей жены долго еще оставалось прежним: застенчивым, тихим. Улыбка открытая.

Но, как говорится, пришла беда, отворяй ворота. Года два назад – ей как раз шестьдесят исполнилось – стала Галина Еремеевна все на свете забывать. То одно забудет, то другое. Сколько она разных вещей потеряла! Часы, очки, украшения. Про кошельки я уж и не говорю. Про ключи тоже. Имена стала забывать. Дни недели, даты. Про что ни спросишь – «не помню». Детей наших узнавала, а как кого зовут, забыла. Сначала стеснялась этого, сжималась вся, потом привыкла. Или просто замечать перестала. Зато взяла моду на меня раздражаться. Ей казалось, что это я во всем виноват. Бусы пропали – я куда-то спрятал, пальто в магазине оставила – это я ее торопил.

Тоска наступила, хоть домой не приходи. Раньше она к моему возвращению с работы прихорашивалась: то платок красивый на плечи накинет, то губы накрасит поярче. Душилась всегда, это у нас с самой свадьбы так пошло. Я ей лет сорок назад сказал, что мне нравится, когда от женщины духами хорошими пахнет. Она и старалась. Может, правда любила? А может, так, привычка. Во всяком случае, меня она дольше всех помнила: и имя мое, и кем я ей прихожусь. Не выпускала, так сказать, поводья из рук. Однажды пришли к доктору, он ее спрашивает:

– Ну, как у вас с настроением?

Она говорит:

– Намного лучше, чем раньше.

Он брови приподнял. А она ему объяснила очень складно, лучше любой здоровой:

– Я ведь теперь не слежу, когда муж домой приходит. Почему он задерживается, тоже не беспокоюсь. Даже спросить, где был, и то забываю.

Меня пот прошиб. Такая откровенность из нее вырвалась.

Но и это все, в конце концов, закончилось. Дома такую Галину Еремеевну держать было уже не по силам. Я не хотел работу бросать, в сиделку превращаться, а одну ее на полчаса нельзя было оставить. Уходила из дому гулять, а обратную дорогу забывала. Мне соседи рассказывали: «Идет твоя Галина, на улице мороз, а она в легкой кофте. Ничего не замечает, поет». Пару раз ее домой милиционеры доставляли. Елена, дочка, нашла однажды у самого метро, а от нашего дома это не меньше километра. Никаких родственников, на которых можно положиться, у нас не было. Да и кому охота с больным человеком сидеть? Сам заболеешь.

По большому блату и за хорошие, кстати, деньги устроил я жену в дом престарелых артистов. Дочка помогла, она осветителем сцены работает. Все в нашей семье вздохнули с облегчением. Галина Еремеевна теперь вращается среди таких знаменитостей, что мне иногда даже не по себе становится. Вот вам картина: вывезут их утром в залу, все на инвалидных креслах, все в чистых халатиках, в белых носочках, и давай они кружиться! Кресла ведь эти с ручным управлением. Такую скорость престарелые артисты иногда развивают, чертям тошно! Случаются, конечно, столкновения, но это предусмотрено, обходится без травм. Когда я Галину Еремеевну туда сдавал, на нее смотреть было больно: зрачки потухли, волосы клочками, шея торчит, как у черепахи. А главное – выражение лица. Скорбное, измученное. Как будто она свой век дожила и ничего у нее, кроме скорби, не осталось, даже воспоминаний. Пришел через месяц ее навестить и глазам своим не поверил. Совсем мне другую женщину выкатили. Волосы седые на косой пробор, заколка в виде рыбки, как у школьницы, а тапочки белые. И смотрит спокойно так, доброжелательно.

– Галина! – говорю, – Тебя не узнать!

А она мне честь отдает:

– Ефрейтор Чугрова на связи!

Весной я собрался жениться. Оформить развод с Галиной Еремеевной – дело простое. Она же все равно ничего не помнит. Развелся, но дал себе слово навещать ее в этой богадельне и, главное, деньги платить за ежемесячное содержание. Мы все теперь скидываемся: я и трое детей – они уже взрослые, больше моего зарабатывают, – так что ни бывшую жену, ни мать на произвол судьбы не оставили.

Сразу после развода я поехал в санаторий. Врать не буду: очень хотел познакомиться с какой-нибудь помоложе. Блондинкой, обязательно блондинкой, потому что брюнеткам я никогда не доверял. Могу и доказательство привести, почему им доверять нельзя, но это не сейчас. Я, еще когда Галина Еремеевна дома жила, решил, что нужно вторично жениться, семью завести. Внебрачные связи мне никогда не нравились. Подцепишь дрянь какую-нибудь. Бабу дрянную подцепишь, потом от нее не отделаешься. Будет мне телефон по ночам обрывать. Я вообще человек терпеливый, но, когда ночью спать не дают, во мне просто зверь просыпается.

В первый же вечер за ужином мы познакомились с Люсей. Про возраст она, может, и привирает. Говорит: сорок пять. Мне кажется, что там за пятьдесят перевалило, потому что шея у женщины всегда возраст выдает, я по Галине Еремеевне помню. Как женщине пятьдесят стукнет, у нее на шее ниточки такие появляются, тонкие, но глубокие, как на древесной коре. Но Люся говорит: сорок пять, – и я не спорю. По мне, чем моложе, тем лучше. А в паспорте тебе сейчас за деньги вообще любую цифру напишут: хоть сто, хоть шестнадцать.

Моему предложению Люся очень обрадовалась и сразу начала к свадьбе готовиться. Мне эта свадьба с самого начала была хуже горькой редьки. Лучше куда-нибудь в Эмираты слетать. Или в Турцию. Сейчас ведь недорого. Все уже наездились, наплавались, назагорались и опять на свои дачные участки потянулись, к огурчикам да к помидорчикам. Но Люся уперлась: «Хочу чтобы свадьбу!» И список гостей составила. Я только одно спросил: «Сколько будет народу?» Она говорит: «Не больше тридцати пяти человек, не бойся!» Пришло, конечно, человек семьдесят. Она и школьных подруг позвала, и из техникума, и соседок по общежитию, ну, и родственников, конечно. Показала мне список. Против каждой фамилии написано, кем ей этот человек приходится.

Сняли ресторан у китайцев, не дорогой ресторан, но места много. Люся на платье сэкономила: купила у одной своей подруги. Та уже тринадцать лет как развелась, а свадебное платье все в шкафу висело: думала, может, опять пригодится, потом располнела так, что в дверь не влезает, и платье решила продать. Фату и туфли Люся купила новые.