Я стала ходить в нашу красноярскую филармонию, потом в театр оперетты, надеясь познакомиться с приличным человеком. Филармонию посещали в основном старики и студенты музыкального училища, а в оперетте было скучно: по сцене скакали козлами мужчины во фраках и пели, а в зале сидели семейные пары. В антракте я покупала себе кока-колу со льдом и тянула ее через трубочку, прислонившись к колонне. Семейные пары проплывали мимо, как иностранные суда. Глядя на накрашенные лица женщин и тихие, с местью в зрачках, лица спутников их, я видела, как в топках этих судов орудуют сотни чертей: они пляшут у грязных котлов, серый пар не выходит, как нужно, в трубу, а сгущается в тучи, и каждый из этих судов под угрозой.

Мысль о новом замужестве вызывала тошноту. Чего я хотела? Не знаю. Наверное, только любви. Да, именно так. Я хотела любви. А жизнь выжимала меня, как белье, выдавливая из сосудов и мышц, из кожи, из глаз, из печенки и легких потоки и сгустки отчаянья.

Резинкин, одноклассник и первая моя романтическая привязанность, приехал в Красноярск из Москвы всего на неделю. В Красноярске у него жили родители, скромные, непьющие, похожие друг на друга, словно они были не мужем и женой, а однояйцевыми близнецами. Но, кроме того, чтобы повидаться с родителями-близнецами, Резинкин заглянул в родной город по делу. Слово «дело» давно вышло из людского употребления и стало звенящим и крепеньким:

«бизнес». Резинкин приехал по бизнесу. Он позвонил мне вечером после самолета, и я вдруг обрадовалась так сильно, как будто приехал жених или брат.

– Давай повидаемся, Аннушка, – сказал мне Резинкин.

Голос у него остался таким же мальчишеским, и он точно так же пришепетывал. Это окончательно растрогало меня. Утром Резинкин был занят, а я не пошла на работу, потому что заболел Юрочка. У него поднялась температура, и кашлял он гулко, с надрывом и хрипами. Я вызвала врача. Юрочку послушали, заглянули в его темно-красное, воспаленное горло и сказали, что это вирусный грипп. Я испугалась, что наша встреча с Резинкиным не состоится, потому что мама моя стала капризной, могла и отказаться посидеть с заболевшим Юрочкой, раз у него грипп. Помню, как я стояла у окна своей жаркой комнаты, в которой сильно пахло водкой и подсолнечным маслом – Юрочке поставили водочно-масляный компресс, – смотрела на слабый снежок, летящий с высокого неба, и слезы душили меня.

– А мне ничего и не нужно! – шептала я в это высокое небо. – И пусть ничего не получится! Пусть!

Мне стало казаться, что все вокруг врут, стремясь доказать, что у них все в порядке, а я не хочу и не буду. Зачем? Мой Юрочка снова закашлял во сне, и я наклонилась, пощупала лоб. Он был все таким же сухим и горячим.

Почему я до сих пор не могу забыть эти тоскливые минуты в комнате, отсуженной у мягкоглазого Всеволода, светлеющий в сумерках профиль ребенка на синей, в бордовых цветочках, подушке, и запах компресса из масла и водки? Никак не могу. Это не забывается.

Мама позвонила и сказала, что придет через час и отпустит меня на встречу с Резинкиным.

– Он, кстати, женат? Анатолий Резинкин? – спросила она. – Очень славный был парень.

– Он, кстати, женат, – объяснила я ей.

– Ах, Боже мой! Да наплевать! – вспылила она. – Ты можешь дружить, с кем ты хочешь! Пожалуйста!

Резинкин явился с букетом. На нем была длинная серая дубленка и синие узкие джинсы. Ботинки, похожие на ковбойские сапоги, звякали своими железными подковами, пока он шел от входной двери в комнату, и по звуку можно было подумать, что это пришла лошадь.

Я тоже принарядилась, но мне было далеко до Резинкина. Кроме того, у меня ведь ничего и не было, кроме белых итальянских брюк, купленных в комиссионке, и двух связанных мамой кофточек. Все остальное, висевшее в шкафу, можно было носить на работу, но для свидания с москвичом, приехавшим к нам по бизнесу, не годилось. Я надела белые брюки, туфельки, не подходящие для вновь насыпавшего снега, и одну из этих нарядных и очень модных, как думали мы с мамой, кофточек. Зимнее пальто было старым, с полинявшей подкладкой, поэтому я легкомысленно набросила на плечи совсем тонкое, тоже купленное в комиссионке, мышиного цвета, весеннее. Все вместе смотрелось, наверное, странно, поскольку был март, еще длилась зима, а я нарядилась, как будто иду гулять с ухажером по солнечной Ялте.

– Не замерзнешь, сибирячка? – заботливо спросил меня роскошный кавалер Резинкин и тут же хлопнул себя по лбу. – Да мы же такси можем взять! Конечно! Какие проблемы!

Он остановил первую попавшуюся машину, мы сели на заднее сиденье, и Резинкин тут же начал обнимать меня и целовать в губы.

– Соскучился, Анна, – шептал он, моргая. – Ужасно соскучился я по тебе!

Слюна у него была жгуче-соленой, как будто Резинкин недавно съел воблу.

– Сначала, конечно, поужинать нужно, – и он укусил меня в щеку. Легонько, как Мура, соседская кошка, кусается, когда ее не выпускают гулять. – Потом мы поедем…

– Куда мы поедем! – Я вырвалась. – Юрочка ведь заболел!

– Поправится Юрочка! Ну, заболел… Все дети болеют.

В ресторане было много народу, играли грузины: два скрипача и пианист. Резинкин хлопотливо разместился за столиком, снял с меня пальто, с себя дубленку, бросил все это на свободный стул, отодвинул вазочку с цветами и жадно схватил меня за руки.

– Сдавать в гардероб наши вещи не будем? – спросил его официант и согнулся почти пополам. – Тут хотите оставить?

– Да некогда нам! – отмахнулся Резинкин. – Хотя… Знаешь что? Попроси, чтобы сдали, а мы тут пока что покушать закажем.

Подбежала молоденькая официантка с оттопыренным, как у африканки, задом, схватила в охапку пальто и исчезла. Вернулась минут через пять, Резинкин засунул ей деньги в карманчик.

– Ну, Аннушка, что будем пить? Водку любишь? А я коньячок. Есть у вас арманьяк?

Согнувшийся официант погрустнел, ответив, что нет арманьяка – увы, его нет, – зато водочка есть и разных коньячных напитков в избытке.

– Ну, что же вы, сибиряки? Несолидно! – сказал ему добрый веселый Резинкин и сразу уткнулся в меню.

Я тоже открыла и с первой страницы увидела, что лучше сразу закрыть. Любая закуска здесь стоила больше, чем я получаю в неделю.

Резинкин ел быстро и жадно. Он не сомневался, что эта ночь – наша, поэтому так торопился. Шашлык слегка зачернил его крупные зубы.

– Сухой! – Он кивнул на шашлык. – Ты подумай: хорошее мясо – и так погубить!

Тогда я спросила его про семью.

– У тебя ведь двое детей, Толик? Или я что-то путаю?

– Двое, двое. – Он буркнул, уткнувшись в тарелку, и уши его стали красными.

Я вспомнила, что у него еще в школе всегда были красные уши. Мне вдруг стало весело.

– Чего? Я ведь правду сказал! – Он не понял. – Ну, двое детей у меня.

А я все смеялась.