O.T.: Вот. Но я пока ничего не отвечу на то, что вы сейчас сказали. Общее мнение на сегодняшний день такое – вы его сейчас озвучили: «Герман Лизу у Пушкина не любил». А у Чайковского он вроде как раз наоборот – любил Лизу.

Д.М.: Вы, мне кажется, в вашем новом произведении отталкиваетесь от Чайковского, а не от Пушкина.

O.T.: Да. Возникает такое ощущение. Кстати, у меня на эту тему был достаточно интересный спор еще с Авербахом[40] – по поводу Пушкина вообще и «Маленьких трагедий» в частности. И «Пиковую даму» можно отнести сюда.

Д.М.: Вы не упоминали «Пиковую даму» с Авербахом? Еще в те времена?

O.T.: Упоминал, конечно, но как просто фильм-оперу.

Д.М.: Вы же говорили, что задумка – впервые – «Пиковой дамы» появилась до «Господина оформителя».

O.T.: Да.

Д.М.: Может быть, еще во времена учебы у Авербаха?

O.T.: Нет, это было до того, как я познакомился с Авербахом. Потом мы с ним часто разговаривали, спорили, но «Пиковую даму» никогда не разбирали. В основном вели споры о «Маленьких трагедиях».

Д.М.: Ваша первая задумка и движение к кино и была «Пиковая дама»? Именно «Пиковая дама» Чайковского, а не Пушкина?

O.T.: Да. Это было в формате фильма-оперы. 79-й год. Я был студентом пятого курса.

Д.М.: Все происходило в консерватории? Это и был тот импульс, который привел потом к «Господину оформителю»…

O.T.: Я уже забыл об этом потом.

Д.М.: Забыли, но! Это возникало позже: карточная игра в «Господине оформителе», Грильо, то есть сами имена, какие-то элементы, аллюзии.

O.T.: Масса таких знаков, зарубочек, заметочек… Извините, я закончу мысль – любит ли Герман Лизу, или не любит у Пушкина. Посмотрим на то, как Пушкин изменился, эволюционировал как беллетрист. Взять, например, «Повести Белкина» и «Пиковую даму». Это разные планеты. Или «Медный всадник» и «Граф Нулин». Ну что между ними общего? «Граф Нулин» – изящная, манерная немножко вещь.

Д.М.: «Пиковая», «Медный» – это мистическое.

O.T.: Да, погружение в инфернальное.

Д.М.: Гоголь позавидовал бы.

O.T.: Знаете, я думаю иначе. Думаю, что, наконец-то, Пушкин под конец жизни услышал Гоголя. Я даже однажды оговорился, что «Пиковая дама» – самая гоголевская повесть Пушкина.

Д.М.: Здесь есть мистическая связь между двумя сущностями, просто непонятно, какая первична, какая вторична.

O.T.: Мне понятно.

Д.М.: Для вас – понятно.

O.T.: Гоголь с самого начала был такой, а Пушкин только в конце жизни. И вот «Маленькие трагедии», в частности, о которых мы с Авербахом-то спорили, они как раз и есть переход от одного Пушкина к другому. И если говорить об особенностях пушкинского письма этого периода, то оно явно стремится к герметичности. Если в «Повестях Белкина» еще есть какие-то сочные куски, еще есть палитра, атмосфера, то постепенно это уходит. А на первый план выходит графика. Тут-то мы с Авербахом и спорили. Он говорил, что «Маленькие трагедии» – не театр. Это – литературный театр. А я говорил – «Нет, именно театр! Но театр будущего. Надо научиться его ставить. Надо его увидеть!»

То есть, грубо говоря, пока человек не увидел мистику этих вещей – ставить их нельзя. Тогда это действительно литературный театр получается. Лучше пускай будет литературный театр, чем что-либо другое. Потому что иначе будет пошлость. И мы с ним спорили очень долго на эту тему. И я понимаю, почему возник этот спор. Потому что Авербах был человеком все-таки не мистическим. Может быть, во мне это его и привлекало – чувство, что в этом что-то тоже есть, что ему не очень близко.

Теперь, возвращаясь к вопросу «любит ли Герман Лизу?», отвечаю. У Пушкина – конечно, любит. Конечно, любит! Но! Это надо открыть там. Это написано очень «сценарно». Вот так бы я сказал. То есть там дана лишь канва! Он не расписывает нам это. А что сделал Чайковский? Чайковский взял и в музыке выписал. Потому что музыка – совершенно другой формат.

Д.М.: Вы повторили то, в чем обвиняли Чайковского – что он взял то, что у Пушкина обозначено штрихом…

O.T.: Возвращаемся к Пушкину. Как это он любовь Германа к Лизе выразил? А никак не выразил. Он вообще не об этом написал. Это что же получается? Если отнестись к повести, как к концепту, то все там хорошо, все зашифровано, все нормально. А если отнестись, как к драматургии, если ее ставить? Концепт ведь не поставишь. То есть концепт – это, конечно же, хорошо, это некий каркас, абстракция, а дальше у нас появляются характеры и – на сцене – оп-па! Они уже живые. Они уже страдают, охвачены страстями. А Пушкин этого не прописал. Исключение – страсть Германа к картам. А в «Маленьких трагедиях» кое-что есть – вспомните Высоцкого в экранизации Швейцера, – вот как наполняются характеры. Любил ли Дон Жуан Дону Анну?.. Это и вопрос, и ответ.

Д.М.: Это, в принципе, очень хороший пример. Они же как… Это две параллели.

O.T.: Вы только вспомните, как страстно он ее полюбил в конце!

Д.М.: Но это любовь подонка.

O.T.: Мы не об этом говорим. Мы говорим о самой страсти. Была ли она там? Реализовалась ли она на сцене, в герое? У Высоцкого это было реализовано.

Д.М.: Да, но там это, мне кажется, было и прописано все-таки, в отличие от «Пиковой».

O.T.: Да, там чуть-чуть больше было, потому что изначально была уже драматургия. Там больше было дано, но, поверьте, если бы там был не Высоцкий, то…

Д.М.: Был бы просто рядовой подонок.

O.T.: Пиши – пропало. Никакой любви бы не было. Следовательно, эту любовь даже в пьесах надо вскрыть. А это как раз театр и есть. Драматург пишет канву, а ты сам открой все. На сцене можно даже и слов не говорить. Тем более в кино.

Д.М.: Скажем так – мы рассматриваем Чайковского в данном случае уже как режиссера, который сделал свою интерпретацию… И вскрыл, расшифровал сценарий Пушкина.

O.T.: Совершенно верно. Когда моя жена прочитала последний вариант, у нее вырвалась фраза: «Я теперь поняла, о чем Пушкин написал «Пиковую даму». Сценарий, по существу, – раскрытие того текста, который у Пушкина закодирован, зашифрован. Драматургическое раскрытие текста.

Д.М.: И вы считаете, что Чайковский – первый, кто догадался об этом коде…

O.T.: Он нутром своим почувствовал. И все. То, что либретто подделали… Да, его подделали. Неуклюже, да. Ну, там масса всего, неких таких извиняющих Модеста Чайковского[41] костылей.