Лишь спустя три недели после пленения Пауля ему впервые разрешили написать домой. Все письма заключенных подвергались цензуре русских, но их писали ободряющим тоном вовсе не из-за этого. Кроме очевидной причины — нежелания огорчать семьи подробностями своего отчаянного положения, многие заключенные чувствовали стыд, даже вину, за то что предали или опозорили семью и товарищей по оружию, оставив линию фронта. Медсестра шведского Красного Креста, Эльза Брендстрём, которую называли «ангелом Сибири» — как никто другой она делала все, чтобы облегчить страдания австро-венгерских военнопленных, — рассказала в своих мемуарах печальную историю об одном австрийском кадете: «В углу лежал молодой парень. Ни одна бессловесная тварь на ферме его отца не погибала в такой грязи. „Передайте матушке, что я ее люблю, но никогда не говорите ей, в какой нищете я умер“, — были его последние слова»[117].

Из-за того, что заключенные неохотно рассказывали правду об ужасающих условиях плена, с почтой возникали еще большие проблемы, потому что все исходящие письма проверяли не только русские, но и Kriegsüberwachungsamt, или KÜA, венский департамент военной цензуры. С таким количеством жизнерадостных посланий, прибывающих из России (в одном только декабре 75 000 писем), в канун Рождества 1914 года был издан приказ:

С середины августа до первой недели октября состояние фрау Витгенштейн вызывало тревогу. Она пережила острый приступ флебита, и доктор приказал ей держать ноги исключительно в горизонтальном положении. Из-за этого она не могла играть на фортепиано — лучший известный ей способ успокоить нервы. От Пауля не было весточки шесть недель, а в последнем письме он жаловался, что не получил ни одного ее письма. 4 октября она наконец получила почти неразборчивые каракули: он жив! Письмо Пауля матери утеряно, но письмо фрау Витгенштейн, в котором она сообщает о новостях Людвигу, сохранилось:

Карточка Леопольдины дошла до Людвига на речное судно только 28 октября, к тому времени она уже написала еще одну: «Я больше не получала от Пауля вестей с 4 числа, когда после полутора месяцев ожидания мне пришло письмо из Минска с сообщением о серьезном ранении. Думаю, ты уже получил карточку, где я пишу тебе, что бедный мальчик потерял правую руку»[120]. Людвиг тут же, 28 октября, сделал запись в дневнике:

На следующий день Людвиг записал: «До обеда головные боли и усталость. Много думал о Пауле»[121], — в то время как в Вене мать и сестры метались в панике, представляя, что Пауль может теперь попытаться покончить с собой.

При всей заботе о благополучии сыновей фрау Витгенштейн не в меньшей степени беспокоила честь семьи. Она гордилась Людвигом за то, что он пошел добровольцем в армию, Герминой и четой Стонборо за то, что они пошли волонтерами в больницу. Ее гордость подпитывала новость о героизме Пауля: она надеялась, что его наградят. В этом ее убедил его бывший командир, полковник фон Реттих:

Только Курт был занозой. «Бедный Курт остался не при делах», — поговаривала мать, он не мог внести достойный вклад в войну. То, что в Америке он был в безопасности, не утешало ни ее, ни дочерей в Вене. В письмах домой Курт уверял, что делает все, что в его силах, чтобы вернуться в Австрию и пойти на службу. Ни возраст, ни неудовлетворительный послужной список не помешали бы ему это сделать. Американцы по отношению к конфликту в Европе официально сохраняли нейтралитет, поэтому жителям Соединенных Штатов (неважно, насколько давним) было запрещено принимать чью-либо сторону в европейской войне. Так что Курту, офицеру запаса австро-венгерского 6-го Драгунского полка, запретили покидать Америку, поскольку он твердо намеревался вступить в ряды австрийской армии.