К сожалению, счастливый поворот событий произошел слишком поздно, и Пауля и других офицеров перевели из маленькой гостиницы в лучше охраняемый и куда более мрачный лагерь в центре Омска. Стратегия русских была такова: обходиться с заключенными славянского происхождения более снисходительно, чем с немцами. Считалось, что славяне могут перейти на их сторону и сражаться за русскую армию против габсбургских войск. Изначальный план заключался в том, чтобы содержать их в Европейской части России, чтобы предателей среди них можно было быстро и легко отправить воевать против австрийцев на Галицийском фронте. Немецких и австрийских военнопленных — «германцев», как называли их русские, — отправляли в Сибирь и дальше на восток, но, учитывая огромное их количество, а также неподготовленность и коррупционность русской системы, тысячи славян оказались вместе с «германцами» в Сибири. Генерала Морица, начальника штаба Омского военного округа, обвинили во время заговора против Вадстеда в том, что он с подачи датского консульства разместил австрийских и немецких офицеров наилучшим образом, а более жестокие, карательные тюрьмы переполнил славянами (вопреки официальной политике). Обеспокоенный тем, что его немецкая фамилия и дружеские связи с консульством Вадстеда вызовут подозрения у русских властей, Мориц поспешно приказал всех размещенных в гостиницах и частных домах «германцев» перевести в более суровые лагеря, чтобы славяне-военнопленные заняли их место. Для Пауля и других офицеров из номеров Степановской это был жестокий удар.

Впрочем, Пауль не мог знать того, что его перевели бы из гостиницы в Омске и без вмешательства генерала Морица в пользу славян, потому что в то же самое время генерала Плавского осаждали жители Омска, требовавшие, чтобы военнопленных-инвалидов убрали с улиц. Ежедневное лицезрение безногих, безруких, безухих и безносых германцев оказывало пагубное влияние на местные нравы. По этой причине Пауля (и еще 800 ампутантов) переместили в городскую тюрьму, подальше от глаз впечатлительных омичей.

Krepost и сегодня известна как место заключения, куда был отправлен по этапу в середине XIX века Федор Достоевский. Она стала местом действия его романа, который переводили на английский под названиями Buried Alive in Siberia («Заживо погребенный в Сибири») и The House of the Dead («Дом мертвеца»)[140]. По духу мало что изменилось со времен Достоевского. Военнопленные 1914 года называли ее «большой мышеловкой» — апофеозом ужаса. В XVIII веке здесь были армейские бараки, но от изначальной постройки мало что осталось, поэтому когда туда прибыл Пауль, там стояло несколько низких деревянных и кирпичных бараков и был прогулочный двор, и все это окружал деревянный шестиметровый забор с шестью сторожевыми вышками для вооруженной охраны. Все бараки были узкие, неотапливаемые, с протекающей крышей, в каждый помещалось 70 заключенных, и больше места не оставалось. Сестра Брендстрём, которая инспектировала Крепость, когда там содержался Пауль, сообщила в Красный Крест в Женеве: «проходят недели и месяцы, и с культурнейшими людьми, которых мучит тоска по родине, обращаются так же, как с худшими русскими уголовниками 70 лет назад»[141]. «По общему мнению, даже в Сибири омская Крепость уникальна», — продолжала она. В своих мемуарах (опубликованных в Берлине весной 1918 года) немецкий офицер Юли-ус Майер-Грефе изобразил ее так: «Грязные лачуги, ледяная дыра, где легко заразиться тифом и другими болезнями, приволье для вшей. Крепость — это дно, низость, бесчестье России»[142].

Для того чтобы в русском лагере для военнопленных жилось хотя бы сносно, нужны дружелюбные и знающие тюремный комендант (или nachalnik) и его помощник (praporshchik). Иногда такие встречались, но не в Крепости. Здесь комендант, осознавая свой низкий социальный статус по сравнению с образованными заключенными, оказавшимися в его руках, отдавал бессмысленные и садистские распоряжения, чтобы просто показать свою власть. Он называл их «немецкими свиньями», приказывал, чтобы их раздели и выпороли в его присутствии, их постоянно обыскивали, заставляли бежать сквозь строй казацких кнутов за мелкие нарушения, лишали всего необходимого. Один офицер сказал инспектору Красного Креста, что его бросили в неосвещенную, неотапливаемую камеру на тридцать дней всего лишь за язвительное замечание по поводу того, что в Германии надо построить такую же Крепость для русских заключенных. Еще одного избили и отправили в одиночное заключение на три месяца за то, что он нарисовал тюрьму маслом. Когда Пауль приехал в Крепость, все музыкальные инструменты уже конфисковали и заключенным запрещалось петь и свистеть. «Чистая злоба», — говорил Пауль. Втайне он ругал начальника, а сам занялся обучением других пленных французскому языку.

В Крепости, изначально построенной для 300 уголовных заключенных, содержалось более 1000 военнопленных, так что она была переполнена. Тем, кому не досталось места на твердых нарах, приходилось спать на голых асфальтированных полах. Нары располагались так близко друг к другу, что узкого прохода между ними едва хватало для одного человека. Сесть было негде, и вещи сложить было некуда. Заключенным приходилось есть лежа или взгромоздившись на ступеньки лестниц двухъярусных нар. Еда была отвратительной, хотя ее готовили сами заключенные. Ежедневную порцию мяса, положенную офицерам, тюремная охрана продавала и заменяла костями, вареными головами, ушами или копытами. Даже чай делали на воде, которую какой-то безумный комендант «Крепости» приказал заключенным таскать ведрами из того места на реке, куда извергались все сточные воды города. Вместо туалетов у заключенных были дыры в земле. Ампутантам с одной ногой или вообще без ног приходилось обращаться за помощью к товарищам, чтобы сходить в туалет, а когда делегация заключенных осмелилась попросить разрешения построить унитаз из деревянной коробки, им по-садистски отказали.

В атмосфере тоски по родине, деградации и отчаяния некоторые из покалеченных офицеров Крепости цеплялись за смутную надежду. Пауль был одним из них. Он слышал об инициативе папы Бенедикта XV привести лидеров оппозиционных воюющих наций к соглашению обменять тяжелораненых заключенных и инвалидов. Сначала предполагалось, что некоторые заключенные будут дома к Рождеству, но переговоры затянулись, и месяцами не было новостей о каких-нибудь подвижках.

Пауль считался кандидатом на обмен, и это было ему известно по меньшей мере за два месяца до перевода в Крепость. Ничего не зная о нем с 3 января, его мать в Вене одолевала племянника вопросами. Консул Вадстед телеграфировал Францу в ответ: «ХОРОШИЕ НОВОСТИ. ИМЯ ПОЯВИЛОСЬ В ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМ СПИСКЕ ЗАКЛЮЧЕННЫХ ДЛЯ ОБМЕНА. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ БЛИЗКО. УДАЧИ»[143]. Фрау Витгенштейн немедленно написала Людвигу: «Можешь себе представить, как я счастлива! Пусть потребуется еще больше терпения, пока дела сдвинутся с мертвой точки, но есть причины надеяться, что мы в обозримом будущем снова увидим Пауля»[144].