Когда Пауль приехал в Москву, доктора осмотрели его и подтвердили, что он «серьезно раненный или искалеченный военнопленный, инвалидность которого навсегда лишила его возможности нести военную службу». Военные следователи провели допрос и предупредили, что если он когда-нибудь присоединится к австро-венгерским войскам и попадет в плен к русским, наказание будет гораздо серьезнее.

Как только фрау Витгенштейн узнала, что Пауль предстал перед комиссией по обмену, она потеряла покой и переживала все две недели, в то время ее ноги болели сильнее обычного, а ее товарка и бывшая служанка Розали Херман начала громко надсадно кашлять. Но она ждала и ждала, пока новости о пленном сыне не дошли наконец до Вены. По письму Людвигу видно, как она восприняла эту весть:

Братья не встречали Пауля в Вене 21 ноября 1915 года, когда он возвращался из плена. Курт все еще маялся в Нью-Йорке, а Людвиг находился на службе — инженером артиллерийской мастерской на железнодорожной станции в Сокале, украинском городе в 50 милях к востоку от Замосца. Ноги фрау Витгенштейн опухли и болели, поэтому она не могла проделать путь в 600 километров из Вены в Лейтмериц, где Пауля задержали на карантин на 10 дней, поэтому Гермина поехала одна. В пути она боялась, что не узнает брата, что ее встретит истощенный, измученный и сломленный человек. Каково же было ее удивление и облегчение, когда она увидела его цветущий вид! Она тут же написала матери, братьям и сестрам: «Пауль совершенно не изменился ни внешне, ни внутренне (кроме руки, конечно). Мы будто встретились после долгого путешествия, рассказывали друг другу последние новости и не могли остановиться».

Майер-Грефе писал, что Крепость оставляет на человеке отпечаток на всю жизнь, и хотя Пауль изменился после испытания Сибирью, какое-то время он не показывал семье самого худшего. Фрау Витгенштейн писала об их воссоединении: «Меня очень радуют спокойствие и невозмутимость Пауля… Он действительно выглядит очень хорошо, поразительно бодр и не разучился шутить»[156]. Герми-на отметила, что «он говорит о своем несчастье так прозаично. Не создается того неловкого ощущения, что надо быть осторожным, чтобы случайно не задеть, и это значительно облегчает жизнь»[157].

Несмотря на непринужденные манеры, физически Пауль чувствовал себя ужасно. Доктора в Красныставе в спешке плохо справились со своей задачей, их тревожило перемещение русских войск, и они оставили недостаточно большой кусок кожи для того, чтобы полностью закрыть поврежденную кость правой руки. В результате шрам на культе стянулся слишком сильно и стал давить на кость. Нервные окончания, проходящие между костью и кожей, были чрезвычайно чувствительны. Вернувшись в Вену, Пауль немедленно обратился с этой проблемой к хирургу Эйсельсбергу, практиковавшему на первом этаже старенького здания XVIII века недалеко от Рингштрассе. Ему помогали восемь волонтеров, работавших бесплатно, одним из которых был недавно присоединившийся лысый и взбалмошный американский зять, Джером Стонборо.

Операция Пауля была не так проста, рассказывал потом теще Джером, нужно было не просто укоротить руку. Доктор открыл рану, удалил часть плотной соединительной ткани, которая называется надкостница, и выскоблил примерно сантиметр костного мозга кюреткой. И только потом он смог зашить рану так, чтобы мягкие ткани на конце культи свободно двигались у конца кости. Две недели после операции Пауль испытывал страшные страдания, потерял аппетит и сон. Доктора объясняли это последствиями наркоза, хотя, возможно, это была депрессия. Ведь он хотел носить протез, подогнанный к культе, но не вышло, и всю оставшуюся жизнь Пауль просто затыкал пустой рукав пиджака в карман на правом бедре.

Как только он почувствовал в себе силы вновь окунуться в водоворот жизни, он взялся за дело невероятно энергично, каждое утро гулял по лесу Баумгартнер и угодьям поместья Витгенштейнов в Нойвальдэгге. Он учился завязывать галстук и шнурки левой рукой, застегивал и расстегивал пуговицы, резал мясо, чистил яблоки, плавал, ездил верхом, писал и читал. Он изучал книги по самопомощи, которые издавали, чтобы поддержать тысячи инвалидов, возвращавшихся каждый месяц с фронта, и разработал со своим денщиком Францем определенный modus operandi. Вечера он проводил за фортепиано, начал организовывать (как и обещал в письме из Крепости) свое миллионное пожертвование для австрийских войск и предпринимал попытки — несмотря на угрозу расправы, прозвучавшую на трибунале в Москве — вернуться в армию и вновь в военной форме оказаться в хаосе восточного фронта.

Людвигу не разрешили съездить домой на Рождество 1915 года. Недавно его произвели в военные чиновники (Militärbeamter), и он остался в Сокале петь Stille Nacht с офицерами на праздничном ужине. В июле ему давали отпуск на три недели после того, как он случайно подорвался в мастерской и его слегка контузило. Его еще ни разу не отправляли на фронт, но он страстно желал туда попасть и удивлял командиров просьбами дать ему опасное задание. Ему повезло попасть, можно сказать, под обстрел, когда он служил оператором прожектора на борту речного судна «Гоплана». Через полтора месяца после начала войны команде пришлось оставить судно и бежать из-за внезапного наступления русских. «Я боюсь не того, что погибну, — писал он, — но того, что не выполню подобающе свой долг. Боже, дай мне силы! Аминь. Аминь. Аминь»[158]. Враг наступал. Людвиг с сослуживцами (о которых он ранее писал: «Сброд!.. невероятная грубость, глупость и злость»[159]) были вынуждены отступать тридцать часов без сна. «Я стал очевидцем ужасных событий, — писал он. — Чувствую себя совершенно обессиленным и не вижу никакой надежды. Если мой конец близок, пусть я умру достойно. Пусть я никогда не потеряю себя самого»[160].