Среди зрителей выделялась худая элегантная фигура Гуго Кнеплера, знаменитого венского импресарио, который помог организовать один из камерных концертов Пауля до войны. Задача Кнеплера (погибшего в 1944 году в Освенциме) заключалась в том, чтобы организовать первое публичное исполнение Konzertstück Лабора. Итак, 12 декабря 1916 года в том же зале (Grosser Musikvereinsaal), с тем же дирижером (Оскаром Недбалом) и тем же оркестром (Wiener Tonkünstler), что и три года назад во время своего дебюта, Пауль впервые представил публике музыку, сочиненную для оркестра и леворукого пианиста.

Пауль работал как одержимый, иногда просиживая за репетициями по семь часов подряд. «Словно пытаешься покорить гору, — позже признавался он. — Если бы не получилось забраться на вершину по одному пути, я бы спустился и зашел с другой стороны»[183]. Несколько полезных подсказок ему дали граф Зичи и бывшая учительница Мальвина Бре, но ловкая педализация и аппликатурные техники, благодаря которым он создавал иллюзию, что играет даже не двумя, а иногда тремя или четырьмя руками, были целиком и полностью его изобретением. Он садился за инструмент не посередине клавиатуры, как обычный пианист с двумя руками, а у правого края, чтобы можно было достать до самых высоких нот, не поворачиваясь в их сторону. Постоянными упражнениями он развил огромную силу в пальцах, запястье и плече; иногда извлекал одну ноту кулаком или двумя пальцами — ради дополнительного усилия; он учился вести мелодическую линию большим и указательным пальцами, а аккомпанировать средним, безымянным и мизинцем. Самым выдающимся нововведением было сочетание педализации и техник движения руки, позволяющее извлекать аккорды, недоступные пианисту с пятью пальцами. Громко играя аккорд в среднем регистре, используя мягкую технику «в половину педали» при помощи правой ноги и немедленно пуская еле слышное пианиссимо одной или двумя басовыми нотами, Пауль мог убедить критика с самым тонким слухом, что он сыграл одной левой рукой аккорд, для которого требовалось расстояние около 75 сантиметров на клавиатуре.

Главная сложность, с которой он столкнулся, заключалась в том, что музыка должна звучать идеально. Нельзя было допустить, чтобы было «наполовину так же хорошо, как у двурукого пианиста», и все же феноменальный успех в маскировке отсутствия правой руки создал только новые проблемы. Например, существовала опасность, что публика, увидев на афише имя «Пауль Витгенштейн», купит билеты не для того, чтобы насладиться музыкой, а чтобы увидеть представление, словно он фокусник или ярмарочная диковинка. Поэтому Людвиг ненавидел ходить на публичные концерты брата.

С другой стороны, Пауль не без удовольствия обнаружил плюсы своего затруднительного положения: молодой раненый герой войны с потрясающим артистическим талантом пользовался большим успехом у женщин. Успешных классических музыкантов боготворили в Вене как нигде в мире, и плачевное положение Пауля, мужество и упрямство — и, возможно, колоссальный банковский счет — делали его кумиром всех добросердечных женщин в городе. Женщины любого возраста, привлекательности и роста собирались вокруг фортепиано поговорить с ним и восхититься его игрой, и всегда искренне хвалили его талант. «Вчера были только пожилые слабые женщины, — сообщала Гер-мина Людвигу, — но к нему подходили и молодые и прелестные, так вежливо и очаровательно он вел себя с леди (он общался с ними почти с такой же симпатией, сколь резко и высокомерно держался с мужчинами)»[184]. Интересно, не ревновала ли Гермина где-то в глубине души? «Недавно девушка со слезами на глазах рассказывала мне, как тронуло ее исполнение Пауля; кто бы мог подумать! Но мы рады понять, как мы все ошибались!»[185]

В афише дебютного концерта Пауля не говорилось о там, что пианист потерял руку, там просто была напечатана программа (концерт Лабора, три этюда Шопена в аранжировке Годовского, отрывки из Баха и Мендельсона и парафраз «Риголетто» Листа), а внизу маленькими буквами было указано, что некоторые вещи переработаны для левой руки. Людвиг, которого недавно возвели в ранг курсанта офицерской школы в запасе, на этот раз пришел. Пауль, явно нервничавший, впоследствии жаловался, что выступил плохо и сделал слишком много ошибок, но Лабор, страшно довольный и вдохновленный талантом Пауля, горячо его хвалил. Неделю спустя в Neue Freie Presse в Вене вышла неоднозначная рецензия Юлиуса Корнгольда:

Несмотря на то, что Пауль проводил долгие часы, готовясь к дебютному концерту для левой руки, он находил время и для «благотворительности». Он пообещал пожертвовать миллион крон для войск и проследить, чтобы эти средства израсходовали должным образом — на пошив и распределение тысяч армейских шинелей. В России он ужасался хлипкости австрийских шинелей по сравнению с неприятельскими и был убежден, что именно из-за них тяжелое положение военнопленных во время восьмимесячной сибирской зимы становилось совсем невыносимым. На фабриках Богемии Пауль заказал тысячи рулонов плотного, теплого серого материала, но расстроился от того, что не может продолжить из-за нехватки портных — большинство из них были мертвы, ранены или сражались на фронте. С примечательным упорством он дал объявление во всех городах империи, разыскивая стариков-портных, которые готовы тряхнуть стариной и поработать на него. Таким образом работа была выполнена, и на склады в Теплице наконец доставили десятки тысяч шинелей, готовых для отправки через Швецию в лагеря военнопленных в Европейской России и Сибири. В 1916 году пожертвование Пауля в миллион крон составило одну двадцатую всех государственных расходов на одежду для военнопленных.

Людвиг тоже взялся было пожертвовать миллион крон на австрийскую армию, но он находился на службе и не мог их проконтролировать. Его идея — не столь практичная, как у Пауля — заключалась в том, чтобы построить огромное новое орудие. Самой большой в австрийской армии была массивная 305-миллиметровая «Шкода», она весила 22,9 тонны и могла стрелять 842-фунтовыми снарядами на расстояние двенадцати километров со скоростью десять выстрелов в час. Это была лучшая гаубица на этой войне, но Людвиг, с характерным упрямством, считал, что она недостаточно хороша, и отправил деньги в фонд в Вене с тем, чтобы их потратили на разработку нового оружия. Ими так и не воспользовались. Людвига не заботила их судьба, а когда Гермина много лет спустя попыталась разыскать следы этого пожертвования, ей сказали, что все деньги пропали из-за гиперинфляции в 1920 году.