И все же сразу после убийства в Сараево людей больше заботила организация похорон, — в частности, щекотливый вопрос, достаточно ли титулованная особа эрцгерцогиня, чтобы похоронить ее вместе с мужем в Капуцинергруфте, Императорском склепе, — чем возможность или вероятность начала войны вследствие этого убийства. На высшем правительственном уровне, впрочем, дела обстояли несколько иначе. Франц Конрад фон Хётцендорф, глава Генштаба австро-венгерских войск, и Леопольд Берхтольд, министр иностранных дел, ухватились за убийство эрцгерцога как за удачную возможность унизить Сербию и усилить влияние Австро-Венгрии на Балканах. Сербское правительство, заявили они, приложило руку к этому убийству и должно быть наказано. Неизбежный отказ сербов от неприемлемого австрийского ультиматума 25 июля привел к тому, что 28 июля Вена объявила Сербии войну.

Остальное — невероятная схватка народов, развязанная во имя чести, — это, как говорится, история. 31 июля Германия объявила войну русским, мобилизовавшим войска в защиту Сербии; Франция, соблюдая договоренность с Россией, напала на Германию; Германия, чтобы защититься от французов, вторглась в Бельгию, после чего британцы (которые не питали ни малейшего интереса к сербской потасовке) объявили войну Германии, чтобы защитить бельгийский нейтралитет. 5 августа Австро-Венгрия объявила войну России; 6 августа Сербия объявила войну Германии, а на следующий день Черногория выступила против австрийцев и немцев. 10 августа Франция объявила войну Австро-Венгрии, и 12-го Великобритания последовала ее примеру. 23 августа Япония, находясь в тысячах километров от места событий, выступила против Германии, что незамедлительно повлекло за собой следующий результат: Австро-Венгрия, благородно защищая их союз, объявила войну Японии. 28 августа, через два месяца после стрельбы в Сараево, Австро-Венгрия объявила войну Бельгии. Впоследствии в войну было втянуто множество стран, события развивались с ужасающей скоростью, но еще до того, как последние из противоборствующих наций ввязались в эту потасовку, в доме Витгенштейнов произошла трагедия.

Что касается призыва на воинскую службу, обстоятельства у братьев Витгенштейнов — Курта, Пауля и Людвига — сложились по-разному. Когда началась война, тридцатишестилетний Курт жил в Нью-Йорке. 9 апреля 1914 года он отправился за границу на новейшем немецком лайнере «Император», чтобы исследовать возможности для инвестирования в американскую и канадскую сталелитейную промышленность. Прежде чем переехать в Knickerbocker Club на 62-й Западной улице, он ненадолго остановился в отеле Waldorf. Курт обзавелся друзьями в высшем свете, купил роскошный автомобиль, несколько выходных провел на спа-курорте в Хот-Спрингс, штат Вирджиния, и без проблем обосновался в Новом Свете. Он узнал о войне в Европе, когда возвращался в Нью-Йорк из Кранбрука, промышленного города в Британской Колумбии. В начале июля Курт собирался отплыть в Австрию, но американские власти не разрешили ему выехать. Когда он пришел в австрийское консульство на Манхэттене, генеральный консул, Александр фон Нубер, позвал его работать в отдел пропаганды, задача которого заключалась в том, чтобы убедить американский народ, американскую прессу и, самое главное, американское правительство поддержать Австро-Венгрию в случае войны.

Пауля и Людвига с сестрами и матерью новости о войне настигли в Хохрайте, семейном поместье в горах. В порыве патриотизма они бросились в Вену и попали в атмосферу всеобщего возбуждения и экстаза. Каждый мясник, каждый сапожник, доктор и учитель переживали то, что Стефан Цвейг назвал «возвеличивание собственного „я“», воображая себя героем. Женщины убеждали мужей надеть военную форму, классовые барьеры пали, люди тепло беседовали с незнакомцами в магазинах и искрометно шутили на тему неизбежной гибели Сербии.

Людвиг хотел отправиться в Норвегию, но, узнав, что выезд из Австрии запрещен, он решил исполнить свой гражданский долг. В отличие от Пауля и Курта, Людвиг избежал военной службы. В 1868 году австрийское правительство ввело обязательный призыв в армию на три года для всех молодых мужчин, но затраты оказались непомерными. Вместо того чтобы отменить закон, разработали все мыслимые и немыслимые формулировки (включая жеребьевку), посредством которых можно было освободиться от этого докучливого долга. В результате только один из пяти годных к службе мужчин надевал форму, да и из тех очень немногие действительно служили три полных года, положенных по закону. Без послужного списка Людвиг не был приписан к полку, куда он мог обратиться, а так как у него годом ранее обнаружили две паховые грыжи, он в любом случае не был годен к строевой службе. Решив-таки внести свою лепту, он записался добровольцем, и 7 августа его призвали рядовым в артиллерийский полк, входивший в состав Австро-Венгерской Первой армии, которая направлялась к границам габсбургской Польши и России — на Галицийский фронт.

Как и многие молодые немцы, в 1914 году Людвиг был духовно истощен и жаждал перемен. Незадолго до призыва он поссорился с Бертраном Расселом и написал ему письмо, настаивая на прекращении дружбы. «Моя жизнь была до сих пор скверной — но стоит ли длить это бесконечно?»[104] Так же безрассудно он порвал с кембриджским философом Джорджем Муром и сомневался в будущем отношений с самым близким другом Дэвидом Пинсентом. «Я продолжаю надеяться, что когда-нибудь раз и навсегда произойдет извержение, и я стану другим человеком»[105], — писал он, и потому война, которая 28 июня казалась Людвигу немногим более, чем неудобством, в считанные дни превратилась в прекрасную возможность испытать себя и освободиться. «Я очень хорошо знала, — писала Гермина, — что Людвиг рвался не только защищать родину, он испытывал страстное желание взять на себя что-то трудное и заниматься чем-то, кроме чисто интеллектуальной работы»[106].

Если Людвига и освежило начало боевых действий, он не питал особой надежды на великую победу Австро-Венгрии, которую с обеих сторон конфликта предсказывали с рефреном: «Все будет кончено к Рождеству». В наскоро нацарапанной сразу после начала войны заметке Людвиг говорил об «ужасающей плачевности» положения. «Мне кажется, совершенно очевидно, что мы не можем выстоять против Англии. Англичане — самая лучшая раса в мире — не могут проиграть! А мы можем проиграть и проиграем, если не в этом году, то в следующем! Мысль, что наша раса должна быть повержена, страшно меня удручает»[107].

Дэвид Пинсент написал в дневнике о поступке Людвига: «Я думаю, с его стороны прекрасно поступить на службу, но ужасно печально и трагично… Он пишет, что надеется, что когда-нибудь мы снова встретимся. Бедняга… Надеюсь, встретимся, с Божьей помощью»[108]. Они больше не встретились. В мае 1918 года Пинсент трагически погиб во Франции при крушении аэроплана.