уже близок, - сказал жало криболы. – Скоро проснешься, осталось одно.

Он подвел Юхана к Чреву, и Магда отскочила прочь. На сей раз ее испугал не Перст, но жуткое, лишенное мысли лицо шавана.

- Положи руку сюда, - приказал ассасин.

Рейс опустил ладонь на крышку Чрева – и хрустальный гроб изменился. Мягкое желтое сияние наполнило утробу, а крышка дрогнула и напряглась, готовая захлопнуться в любой миг.

- Ганта, прошу вас, - сказал Адриан.

Бирай подал ему клетку с крысами: вытянутой рукой, стоя как можно дальше от Чрева.

- Мне ни к чему, - сказал владыка. – Бросьте одну внутрь.

- Лысый хвост…

Бирая аж перекосило, когда он взял крысу из клетки и швырнул во Чрево. Серая заметалась на дне гроба, тщетно ища выход.

- Пускай скажет это, - Адриан подал ассасину листок с несколькими словами.

Жало криболы прочел их шепотом прямо на ухо Рейсу. Губы шавана зашевелились, повторяя слова. Магда зажала рот рукой. Казалось, она уже видит, как крыса во Чреве переваривается заживо, растворяется, становится омерзительным пятном блевоты…

Однако ничего не произошло. Зверек цокал когтями, пытаясь преодолеть стенку.

Болотник заново прочел слова Рейсу. Тот повторил – челюсть механически шатнулась вверх-вниз, прожевала и выплюнула поток звуков. Чрево не среагировало никак. Крыса отчаянно прыгнула, зацепилась коготками за край стены и вытащила себя из гроба. Вдох спустя она юркнула за кресло.

- Досадно, - буркнул Второй из Пяти.

- Не стоит отчаиваться, - сказала Леди-во-Тьме. – Мы попробуем иной подход. Владыка Адриан, дайте время на подготовку нового опыта.

- Конечно, королева, до Первой Зимы еще долго! Мы будем пробовать, пока не добьемся успеха.

Адриан повернулся к Магде и подарил лучезарную улыбку:

- Как видите, дорогая, мы уже имеем Перст Вильгельма. А скоро получим столько, что он покажется детскою игрушкой!

Магда сглотнула комок.

Жало криболы погладил Рейса по голове:

- Славный всадник, твой сон подошел к концу. Пора пробуждаться.

Болотник смочил палец какой-то жидкостью и поднес ко рту шавана. Едва учуяв запах, Юхан схватил палец губами и жадно, как младенец, принялся сосать.

Спустя минуту он спал с блаженною улыбкой на лице.

* * *

Императорский двор вез с собою множество забав на любой вкус. Для едоков духовной пищи имелся музыкальный вагон и труппа артистов, для азартных дворян – игровой салон, для ценителей отваги – показательные поединки в фехтовальном зале. Были даже Священные Предметы! В походной часовне каждый мог восхититься ими и узнать от святого отца легенду их происхождения.

Среди богатого веера забав особое место занимали два человека: зрелый мужчина и его супруга. Мужчина много лет исполнял роль шута, его едкий сарказм давно уже всем набил оскомину. Во дворце Пера и Меча шут не столько веселил дворян, сколько стеснял и раздражал. Но путешествие внесло приятную новизну: как оказалось, шут ненавидел поезда. Он ходил угрюмый и злой, бурчал под нос, как старый бабуин, - это было очень забавно! Причем Менсон даже не особенно шутил, а просто выражал свои чувства. То душно ему, то койка узкая, то колеса гремят, то чай расплескал, то бахнулся плечом о косяк. Шут бранился с утра до ночи, выделяясь из общего веселья, как дохлая кошка на обеденном столе. С его появлением дворяне умолкали, чтобы послушать ворчание, а после пародировали под общий хохот.

Жена Менсона доставляла двору иную утеху: она внезапно вошла в моду. Обычное дело для дворян – ставить кого-нибудь в центр внимания. Когда-то всех занимала Медвежонок Глория (которую в те дни считали Минервой), потом – сама Минерва, нелепая и пьющая, потом - ее грубиянка-фрейлина, потом – прекрасная леди-бургомистр... А тут двор сообразил: тьма, за целое лето никто новый не вошел в моду. Непорядок! Главный хранитель традиций – министр двора – взялся исправить упущение. Он взвесил несколько кандидатур. Владычица Магда – слишком нарочитый выбор. Шаваны-стражники – слишком грубы, им место на скотном дворе, а не в беседах знати. Интересен был этот юноша, Натаниэль, - но сбежал, какая утрата… Министр сделал выбор в пользу леди Карен Арденской, в девичестве Лайтхарт. Обсудил ее личность со своим помощником – Берти Крейном. Тот обсудил ее с девицами, а от них разошлось на весь двор. О Карен заговорили.

Министр не прогадал: леди Арден оказалась отличным объектом! Породистая, но нищая; утонченная манерами, но неряха в одежде; наказанная, но невиновная; дочь Великого Дома – но жена шута. В ней поровну комедии с трагедией, обсуждать ее – забава не хуже театра. Имелось и достаточно тайны, чтобы подогреть интерес. Любит ли она своего колпака? Она заговорщица или невинная овечка? Вздернет ли ее Адриан, как графиню Нортвуд?..

Модная леди Карен хорошо справлялась с ролью: не придавала разговорам большого значения, но и не притворялась, будто их нет. Могла сидеть в стороне и молча жевать свои булочки (она была еще той сладкоежкой). А могла нарочно поместить себя в центр внимания – например, подойти и сказать:

- Господа, вы обсуждаете соусы к мясу? У меня в лечебнице был Берт по прозвищу Ха-ха. Однажды поймал енота, сунул за пазуху и принес к ужину. Послушайте, что вышло дальше…

Карен отлично понимала: теперь все заговорят о лечебнице и душевных болячках, и о ее собственных мозгах. Ради эпатажа она раскрывала веер и, глядя в него, шевелила губами, будто читала с веера роман. А на другой день выдавала очень трезвое суждение, например, о соколиной охоте. И все с удовольствием принимались спорить:

- Она точно ку-ку! Двадцать лет жила с этими – вот и заразилась.

- Сами вы ку-ку, милорд. Она даже в охоте понимает, а это вам не дамские шпильки!

В итоге дворяне разделились на два лагеря. Одни считали леди Карен умной, гордой и лукавой и прочили ей смерть на виселице. Вторые видели ее комичной, сломленной и жалкой - а потому способной вызвать милость Адриана. Но ни те, ни другие не знали о конфликте между Карен и мужем.

Когда двери купе закрывались, оградив пару от чужих глаз, Менсон забывал ворчанье, а Карен – эпатаж. Они пили чай вдвоем, обсуждали дневные дела, обменивались нежными словами… И все выходило натянуто, принужденно, будто оба старались не замечать чего-то крайне важного. Запас их любви не пополнялся от нежностей, а напротив, расходился притворством. Так было день за днем, от Фаунтерры до Лабелина. Затем – от Лабелина до Лейксити, а потом через все герцогство на восток, к