Когда дядюшка Монтегю закончил рассказ, я поймал себя на том, что сижу, засунув под себя руки, чтобы старая мамаша Таллоу не дотянулась до них своими кошмарными садовыми ножницами.

Из-за этого руки совсем затекли, и, чтобы вернуть им чувствительность, мне пришлось долго трясти кистями и сгибать-разгибать пальцы. Дядюшка Монтегю тем временем налил нам еще по одной чашке чая. Я спросил у него, не рассеялся ли туман, на что он предложил мне подойти к окну и посмотреть самому.

Отодвинув штору, я с изумлением не увидел ничего – настолько ничего, что казалось, будто весь мир бесследно исчез и дядюшкин дом теперь плавает в пустоте. У меня закружилась голова, и я поспешно задернул штору.

Пока дядюшка поправлял кочергой поленья в камине, я прогулялся по его кабинету. В нем было собрано так много разных удивительных предметов, что, сколько бы я ни разглядывал это собрание, ни один из них, казалось, не попадался мне на глаза дважды.

На этот раз я приметил на одной из полок книжного шкафа деревянную шкатулку – судя по украшавшей ее резьбе, именно о ней шла речь в истории, которую я только выслушал. Я было потянулся к ней, но рука дрогнула, и мне стало понятно, что взять шкатулку не получится. Интересно, подумал я, неужели у дядюшки есть истории про все предметы в этой комнате.

Следом мой взгляд упал на висевшую на стене позолоченную раму тонкой работы – как ни странно, пустую. Раньше я не видел такого, чтобы на стены вешали одни рамы, без картин.

– Вот ты и на позолоченную раму обратил внимание, – произнес дядюшка, выросший рядом со мной как из-под земли.

– Дядюшка, а почему она пустая? – спросил я.

– И в самом деле, – задумчиво отозвался он. – Почему?

Я понадеялся, что за вопросом последует ответ, но дядюшка, как это часто бывало, не счел нужным продолжать.

– Это семейная реликвия? – не отставал я в расчете на развернутый ответ.

– Нет-нет, – ответил дядюшка. – Как и большая часть предметов, которые ты видишь в этой комнате, она когда-то просто перешла в мое владение.

– Дядюшка, так вы коллекционер? – Я решил, что сейчас наконец хоть что-то узнаю о прошлом своего таинственного родственника.

– Да, Эдгар, в некотором роде, – согласился он, но этим и ограничился.

– Это, должно быть, дорогое увлечение, – попробовал я к нему подольститься.

Притом что лишь немногие предметы в дядюшкиной коллекции можно было назвать красивыми, некоторые явно стоили очень и очень дорого.

– Нет, Эдгар, – сказал он. – Все вещи доставались мне даром.

– Все это вам подарили? – изумился я, озираясь вокруг и недоумевая, с какой стати на моего дядюшку обрушился такой поток щедрости.

– В некотором роде да, – ответил дядюшка Монтегю и саркастически улыбнулся. – Как ты уже наверняка заметил, все те предметы, что ты видишь вокруг, они – как бы лучше выразиться? – обладают не совсем обычной энергетикой. Они заряжены болью и страхом, с которыми были так или иначе связаны. С годами мой кабинет превратился в хранилище подобного рода предметов. Я, Эдгар, коллекционер никому не желанного, проклятого и злосчастного.

Свои слова он сопроводил взглядом, от которого мне стало не по себе.

– Но дядюшка, – сказал я. – Вы говорите так, будто все, о чем рассказывается в ваших историях, случалось на самом деле.

У дядюшки Монтегю сверкнули глаза и недоуменно выгнулась бровь. Я почувствовал, что он меня поддразнивает, и от этого у меня загорелись щеки.

– Но разве так бывает? – спросил я. – Откуда бы вам, сэр, знать то, о чем вы рассказываете? Ведь вряд ли все эти события разворачивались у вас на глазах, а главные действующие лица, насколько я понимаю, едва ли имели возможность вам о них поведать.

Дядюшка улыбнулся и поднял вверх руки, как бы признавая поражение.

– Думай что хочешь, Эдгар, – сказал он. – Думай что хочешь.

Должен признаться, мне было весьма приятно отстоять свою точку зрения. Дядюшка же, словно забыв обо мне, направился к окну, раздвинул шторы и уставился во мглу. Губы у него шевелились, но до меня не долетало ни звука. Выглядело это так, будто он беззвучно, одними губами, говорил что-то кому-то за окном. Я там никого не видел. Впрочем, даже если бы у дома собралась целая толпа суфражисток[5], в таком непроницаемом тумане мне бы их все равно не было видно. В то же время отрешенное выражение, с каким дядюшка смотрел на улицу, не на шутку меня озаботило.

– Сдается мне, Эдгар, тебе пора домой, – вдруг ни с того ни с сего заявил он.

У меня екнуло в груди. Туман, как я уже говорил, был по-прежнему плотным и отнюдь не располагал к прогулкам, да к тому же мне не хотелось оставлять дядюшку в таком странном расположении духа. И коль скоро именно заданный мной вопрос выбил его из колеи, я решил исправить содеянное и для этого выманить у него еще одну историю.

– Сэр, я хотел вас спросить… – начал я.

– О чем, Эдгар?

– Об этой позолоченной раме. – Я показал на нее пальцем. – Мне интересно, что в ней такого «проклятого» или «злосчастного».

– Тебе и правда это интересно? – ухмыльнулся он. – Я-то полагал, что бредни глупого старика тебя уже порядком утомили.

– Ничего подобного, сэр, – ответил я. – Наоборот… То есть я хотел сказать, что не считаю вас глупым.

– Мне приятно это слышать, Эдгар.

На этом мы без лишних слов вернулись каждый в свое кресло. Дядюшка Монтегю молитвенно сложил руки перед лицом, потом опустил их на колени, откинулся на спинку кресла и начал рассказывать.

Услышав, что мама вернулась, Кристина и ее сестра Агнес наперегонки сбежали по лестнице. Миссис Уэбстер ездила на встречу с семейным поверенным в Лондон и наверняка возвратилась с гостинцами.

– Так, девочки, – сказала она, когда они подбежали к ней в холле. – Я вижу по вашим лицам, что вы ждете гостинцев, но их больше не будет. Мистер Анвин говорит, что нам пора начинать жить по средствам. Он, конечно, отвратительный, никчемный наглец, но в нынешних обстоятельствах мы вынуждены его слушаться.

– Мама, значит, мы бедные? – спросила Агнес.

– Разумеется, нет, – ответила Кристина. – Не говори глупостей.

– Мы не бедные, – сказала мама, отдавая плащ служанке по имени Ева. – Но и далеко не богатые, мои крошки. Совсем не богатые.

– Мам, а это что такое? – спросила Агнес и взяла в руки довольно увесистый сверток, который стоял, прислоненный к стене.