– А можешь и сам фильм снять. С одной из своих мокрых кисок в главной роли. Так его и назовешь: «Трахни меня».

Дверь в спальню захлопнулась, сломанная ручка привычно звякнула.

А утром меня разбудил звонок в дверь.

Я выплыл из какой-то лиловой реки, открыл глаза, перевернулся, встал.

Дочка заворочалась, заплакала, ты тоже разлепила глаза, уставилась на меня непонимающе.

– Иди, открывай, – сказала сонно.

Надел шорты, майку, поплелся, полуспящий. На пороге худощавый парень. Сует мне в лицо бумагу:

– Подпишите петицию. В Украине революция. Уже гибнут люди. Наша организация хочет все это прекратить.

Я посмотрел на бумагу, сверху было написано: «Русские против майдана», пустая графа для имени и фамилии, далее графа для подписи. Парень смотрел на меня блестящими глазами.

– Мы организация активистов. Мы против беспорядков, – рапортовал он, хотя я ничего не спрашивал, – подпишите, пожалуйста.

– Сергеев, кто там, – закричала ты, поверх твоего голоса стелился плач дочери, – закрой дверь, из подъезда тянет.

По лестнице, игнорируя лифт, спускался толстенный высокий мужик в форме гибэдэдэшника. Я никогда его раньше не видел.

Парень сказал и ему:

– Подождите, пожалуйста. Подпишите бумагу. В Украине революция. Я активист, выступаю против того, что творится сейчас на майдане.

Человек задержался, посмотрел на меня, на активиста, сообщил, повышая голос:

– Ну, я знаю, и что? И что такого? Обещали в Евросоюз, значит надо в Евросоюз. Какого хера ты по подъездам ходишь? Ты за Евросоюз подписи собираешь или против?

Парень чуть опешил, как-то затравленно хмыкнул. Сказал, что он против Евросоюза, что он за свободную Украину, которая дружит с Россией.

Гаишник стал напирать на нас.

– Что хорошего дала твоя Россия Украине? Че ты тут шастаешь? Хочешь, сейчас сожрешь эту бумагу, а?

Парень пытался успокоить его, говорил, что Украины без России не существует. Тот факелом вспыхнул:

– Скажи спасибо, что я вот в форме… Ты же, сучонок, потом стучать пойдешь, активист ты недобитый. Украине надо в Европу, ты понял? Давно пора. Еще в 91-м надо было решать. Что ты помнишь, что ты знаешь, что понимаешь, сука проплаченная?

Гаишник навис над парнем, словно кошка над мышкой, но тот держался. Сопел, но не моргал, смотрел на мужика: сама решимость.

Гаишник подобрел понарошку:

– Давай-ка мне сюда свои бумаги, дитенок. Я дома подпишу.

Он аккуратно, но настойчиво взял папку из рук парня и пошел вниз, вперевалочку. Распахнул подъездную дверь, цыкнул:

– Москали вонючие…

– Да кто там? Чего ты так долго? – ты высунула свое раздраженное лицо из квартиры.

Парень встрепенулся, сказал:

– Ладно… я позже зайду. Сейчас за бумагами сбегаю… Так подпишете?

– Посмотрим, – выдохнул я. Он больше не пришел.

И у нас с тобой бушевали революции. Когда ты отправилась на новогодний корпоратив, я как-то сразу заболел подозрениями. Что это были за подозрения? Ничего конкретного, все сразу. Комок, липкий клубок подозрений без конкретики.

Иссушающие предчувствия. Жгучие мысли. Колючий ком в горле.

Договорились, что ты придешь домой ровно в десять. У тебя маленький ребенок. Ему нужна мать. Мать ровно в десять. В пятнадцать минут одиннадцатого я начал звонить. Ты не подняла трубку и в одиннадцать, и в половину двенадцатого.

Как? Как можно доверять женщине, которая изменяла мужу со мной? О чем вообще речь? Колюще-режущие предчувствия. Они оказались правдой. Я положил кричащего ребенка в коляску и отправился к твоей маме. Пусть звонит тебе сама. Пусть катит коляску. Пусть тоже предчувствует.

Снег валил пушисто, нежно, но телефон не отвечал. Рука замерзла – и я бросил трубку в карман. Потом взял телефон в другую, еще теплую руку, стал звонить маме, стал кричать, что тебя нигде нет, что ночь, что ребенок, что мы договорились с тобой, и время давно вышло. Мама стала говорить, что я не имею права, что я не муж, что я вывез ребенка на мороз, что я закатываю истерики посреди ночи. И что я, наверное, пьян.

Я и коляска, мы подошли к маминому подъезду. Она вышла, одетая наспех, грозная, как Родина-мать. Смотрела на меня, пронзала. Она не знала про мою дерганую любовь, не хотела знать о стуке в висках. Она стала звонить тебе – но ты не брала, снова не брала, снова и снова.

Из-за дома вырулил джип, осветил нас фарами, осторожно встал у подъезда твоей мамы. Я смотрел, я знал, что ты там, в джипе. Машина просто стояла с заведенным мотором. Мать смотрела на меня, она не понимала, что ты там, она не знала. А если даже и там, ведь я не муж. Я просто человек с коляской, в которой наш с тобой ребенок. Человек с коляской. Инвалид-колясочник.

И я звонил, снова звонил. Возьми трубку, скажи, что ты там, внутри джипа. Просто отзовись, просто включи звук – дай мне звуки, любые звуки, любые, слышишь?! Вспомни, как я забыл выключить трубку и Светка слышала нас, слышала все, что творится в машинке. Час отмщения настал – включай телефон, просто включи.

Мать раздраженно предложила идти и встречать тебя у клуба, отняла коляску и ушла домой. И разбирайтесь сами, мол. Но если я сейчас пойду к клубу, где пляшут твои пьяные коллеги, ты выскочишь из машины – и я ничего не увижу, я все прогляжу. И я стоял, гипнотизируя джип, вглядываясь в его черные стекла.

Пожалуйста, выходи. Ты уже все успела, хватит, прошу. Но джип стоял и урчал. Стоял грозно, красиво, развратно. Затем тронулся и медленно поехал назад. Ты увидела меня в окно. В этом нет сомнений. Ты не могла выйти из машины, я бы заметил тебя.

Джип медленно выехал из двора – я никогда ничего не узнаю. Через пять минут ты позвонила сама и пляшущим голосом сообщила, что твоя сумка была завалена другими сумками и ты не слышала звонка… в течение двух с лишним часов… Ты сказала, встречай меня, я иду.

Ты идешь! Вот как, вот как все было, рассказать тебе?

Вы в джипе ждали, пока я уйду. Тогда бы ты вышла из машины и пошла к матери. А от нее позвонила бы мне, сказав: «А я уже у мамы, к маме вот зашла, встречай меня…» Но я стоял и смотрел, ты не могла выйти. И попросила джип высадить тебя где-нибудь в другом месте. Поэтому он медленно выезжал из двора, взяв все мои жилы до единой на буксир – и тянул, и тянул всеми своими козлиными силами. Но трос порвался, и я пошел к клубу.

Все было ясно, я ничего не докажу.

Джип высадил тебя напротив клуба, откуда и забрал, ты перешла дорогу и идешь теперь мне навстречу – идешь и шатаешься. Первый раз в жизни ты шаталась. Пьяная, вызывающе хрупкая в этих сапожках, юбочке, курточке, без шапки, на волосах снег. Идешь по всему тротуару – туда-сюда, лай-лай.