Через пару часов мы приблизились к вершине. Тропинки уже не было, вверх приходилось лезть по огромным бесформенным валунам. Каждый новый шаг грозил переломом. Пот не давал видеть, куда ставить ногу в следующий раз. Ступни соскальзывали, я ударялся коленями о камни. Ты лезла впереди, сопела, покашливала, сдувала липкие волосы со лба.

– Теперь ты понимаешь, что такое моя любовь? – уже без подколок сказала.

Я понимал. Все понимал. На этой горе я стал понимать нечто такое, о чем не имел ни малейшего понятия раньше. Мы не те, кем сами себя считаем и видим. Мы другие. И этих других в нас огромное множество. Мы никогда не умрем, потому что такое количество личностей, насованных в нас, словно карты в колоду, просто не может умереть – самой смерти не хватит, чтобы убить столько жизней. Численное превосходство жизни – очевидный и неоспоримый факт. Один пьяница не в состоянии раздавить все муравейники в лесу со всеми муравьями. Никогда. Кто-то главный всегда останется, даже если это будет лишь отражение звездного неба или кровяные тельца под микроскопом. Это все равно будем мы – это будет жизнь.

Я обернулся, посмотрел вниз. Больше половины нашей группы осталось у подножия, в том месте, где тропинка превращалась в валуны.

Китайцы фотографировали выдолбленный в гигантском камне туалет. Оттуда выходил изможденный человек…

А мы с тобой продвигались к вершине. Я схватился за мысль: даже здесь, весь в пыли и с разбитыми коленями, весь вымокший под ливнем собственных мыслей, я ползу сзади тебя, словно паук-паломник за самкой-паломницей, ползу и любуюсь, как двигаются твои ягодицы, пока ты там сопишь в поиске более удобного камня. Я мог бы взять тебя прямо сейчас, здесь, на этих валунах. Но перебил сам себя: наверняка бы набросился, если бы ты продолжала быть той, незнакомой, со звездами в глазах. А так – потерплю до отеля.

И вот она, вершина. И встает потихоньку огромное розоватое солнце, освещая пустыню на многие километры. Все, кто сюда дошел, обнимаются, смотрят вдаль.

Я говорю голосом доброго принца:

– Лянка, посмотри… Это и есть колыбель трех мировых религий. Представляешь? Эти вот камни, просто камни – и все. Лянка, как это может сравниться с блеском огромных храмов, мечетей, синагог? Как?

– Ты еще спроси у гида, где конкретно сидел Моисей, когда ему заповеди давали. Вдруг то место краской обведено или помечено железной пластиной, как нулевой километр при входе на Красную пл…

Я сжал тебе рот ладонью, поцеловал в макушку. В глазах твоих появились маленькие блестяшки, согреваемые солнцем, которое показалось уже наполовину. Я отвязал свою кофту с бедер, накинул на тебя. На вершине было холодно.

– Прохладно… – вырвалось у меня.

– А ты зайди за меня, прижмись сзади…

– А ты… выходи за меня, – я с силой прижался к тебе, хотелось вдавиться в тебя, слиться навеки, – вот у меня и колечко есть. Пусть и дешевенькое, это на время. Пока домой не приедем.

Гигантское солнце восстало над Синайской пустыней всем своим пылающим телом.

Колечко с изображением святой Екатерины заблестело на твоем пальчике, словно сделанное из самого драгоценного металла, что только существует. А наши с тобой слезы в тот момент, в лучах этого солнца, блестели и переливались золотом. Они были в сотни раз драгоценнее, чем любой металл, чем все, что есть на свете.

Ты ничего мне не ответила тогда.

И вот ребенок. И вот она – девочка. У нас, она появилась у нас. Нежданно, но гаданно.

Малышка почти не давала нам побыть вдвоем, посмотреть кино. Поэтому мы смотрели фильмы, сидя на одном кресле, и дочка спала у тебя на руках. Она все время просыпалась, сопела, кряхтела, приходилось жать на паузу, чтобы ты дала ей грудь или переложила с руки на руку.

На столе у меня стояла баклажка нефильтрованного, лежали лук и рыба.

Мы начали смотреть фильм «Doors» Оливера Стоуна, так как после интервью с Трофимом тебе стало интересно, что это за Джим Моррисон такой, который не нужен русскому человеку, он же чужой для него и чуждый.

Твои комментарии приподнимали меня над креслом:

– Да чем же он чужой? Он такой же алкаш, как русский тракторист. Он же не расстается с бутылкой. Он такой, как все твои дружки – Бастрыкин, Самсонов, Коршунов.

Я отбрехивался:

– Да, но он гораздо талантливее всех нас. Посмотри, сколько он сделал за каких-то пять, шесть лет, какие альбомы записал!

Но у тебя уже пошел завод, включился бычий механизм:

– Да плевать я хотела на его альбомы! Вот самый лучший альбом, – ты кивнула на младенца, который дергал носиком во сне. – Вот это альбом! А у него какой-то пьяный больной бред под бряцанье гитар. Этот человек невменяем. Посмотри, он же никого не любит, всех презирает, он ненавидит всех и вся, кроме себя. Это порочный и тупой эгоист. Такой же, как ты. Вы ничего не видите вокруг, кроме себя самих. Вечно нахваливаете друг друга. «Чувак, крутую я песню записал?» «Конечно, чувак, очень крутую!» Вот и все, что вы умеете.

Я стал убеждать тебя в том, что сравнения любого из нас с Моррисоном не имеют под собой ничего прочного. Да, мои друзья тоже пишут музыку, но все это не то. Он был первым. Просто первым. Он гений. Да, как человек он, может, и мудак, но как поэт и фронтмен – абсолютен, он абсолютен.

Но ты:

– Для меня нет никакой разницы между пьянью и пьянью. Я не собираюсь отличать одних нариков от других. Пьянь – это пьянь. Наркоман – это наркоман. Мне не важно, где этот наркоман, где эта пьянь – на сцене или под забором. Мне все равно, что это какой-то там бог рок-н-ролла. Знаешь, вот этот вот Трофим – он в сто раз лучше. У него дети, у него жена, у него деньги. А у вас что? Что у вас? И у этого что? – ты ткнула в экран, где Моррисон в исполнении Вэла Килмера носился в исступлении по комнате за журналисткой, чтобы как следует отлюбить ее, – это что, человек? Это какой-то безмозглый первобытный дебил!

Я осторожно взял у тебя ребенка, отнес его в кроватку.

Вернулся. Ты выпучила глаза в экран, подставив кулачок к губам, ты дышала, дышала все чаще. Моррисон-Килмер все бегал за девкой, за этой своей ведьмой.

Ты зашептала:

– Зачем вот ты мне все это показываешь, а? Ну что, нет других фильмов? Нам что, нечем больше заняться, пока ребенок спит?

Ведьма в фильме заорала: «Трахни меня!»

Ты бросилась на меня, стала кусать губы, сжимать шею, совать язык мне в ухо, ты вся налилась горячими соками – литрами соков.

– Давай, скорее. Давай, – шепотом кричала ты. Ребенок расплакался.

– Да твою-то ж мать, а? – сказала уже громко, во весь голос. – Ты слышишь, что ребенок плачет? А ты тут фильмы про «трахни меня» смотришь! Ну и смотри сам дальше. А я пошла к ребенку, – ты потопала в спальню, как топают, когда сильно злятся.

Уже из коридора до меня долетело: