Слышу голос Томми. Он кричит, что нашел рубильник, сейчас включит его и посмотрит, что будет. Кричу: «Не лезь!», но поздно, все уже сделано.

Зажигается свет – тусклый, бледно-зеленый. Оглушительно воет сирена, будто во время воздушной атаки.

Томми ругается. Видимо, он повернул еще какой-то выключатель, потому что лампочки начинают взрываться, в воздухе пахнет горелым. Сверкает искра, подобная молнии, отражается в моем браслете.

Он все еще у меня на руке. Ори была равнодушна к украшениям, однако этот браслет ей нравился. Она поддевала ногтем фигурки балерин, чтобы они плясали. Каждый год родители дарили мне по новой подвеске, их собралось довольно много, я легко могла снять парочку для Ори, но так и не сделала этого. И поносить браслет не предлагала, не давала примерить даже у себя в спальне, где бы она его точно не потеряла.

Я выхожу в просторный холл. Все стихло. Глаза уже привыкли к полутьме; видны надписи и рисунки на стенах, комки пыли и трубы с облупившейся краской, отставшие лоскуты штукатурки. Поднимаю руку, чтобы прикрыть рот и нос.

И тут на меня будто обрушивается ледяной водопад. Я цепенею от ужаса. Не может быть! Я ни за что не расскажу об этом ни Томми, ни Майлзу, ни Сарабет. Они все равно не поверят, станут расспрашивать, а мне не хочется расспросов. Я едва отваживаюсь спросить себя, правда ли это.

Но я ее вижу. Я вижу Ори. Или кого-то другого? Клянусь, здесь кто-то был. Шагаю вперед. Не знаю, зачем, однако окликаю ее по имени.

– Ори! Это ты?

В темноте что-то движется, мелькает быстрее, быстрее, подобно танцу, который я никогда не смогу повторить, а уж темпа мне всегда хватало.

В серых сумерках силуэт в зеленом комбинезоне. Она видит меня, она спускается по лестнице, она идет ко мне.

Останавливается и хрипло спрашивает:

– Кто ты? Как ты сюда попала?

И тут я понимаю, что комбинезон на ней грязно-зеленого цвета, а Ори любила ярко-зеленый, праздничный. И эта девушка ниже ростом. Ори была высокой, выше меня. Незнакомка полнее, шире в груди, напоминает бульдозер – ничего общего с изящной Ори Сперлинг. И голос чужой.

Я не знаю, кто это, что это.

Отступаю назад, шепчу:

– Кто ты?

– А ты кто такая?

– Как ты тут оказалась?

– А ты?

Неужели я говорю с призраком?

Ноги сами собой приходят в движение. Они знают, что делают. Па-де-бурре[11] и па-де-ша[12] запечатлелись в мышечной памяти навечно. Но сейчас включается основной инстинкт. Я бегу прочь.

И вот я одна впервые за три года, один месяц и тринадцать дней (да, я считала). Одна в камере за закрытой дверью, даже окно в ней задвинуто ставнем. Наконец-то наедине с собой.

Бойся своих желаний – это всем известно. Лучше бы их вовсе не иметь. Я оказалась в одиночной камере в четвертом корпусе, об ужасах которого из уст в уста ходили легенды. (Мы пересказывали друг другу историю о девице, которая пыталась отъесть ухо у сокамерницы. После второй попытки ее заточили в четвертом корпусе, и плотоядная кротиха никогда больше не видела солнечного света. Суицидниц – так мы их прозвали – тоже держали в этом корпусе, по ночам здесь регулярно делали обходы. Каждый божий день после уроков их обыскивали и отнимали ручки с карандашами, потому что в 93-м году какая-то из них попыталась проткнуть себе горло шариковой ручкой.)

За годы, проведенные в «Авроре», я множество раз катила свою тележку с книгами мимо входа в четвертый корпус. Я нарочно замедляла шаг, чтобы разведать, что там творится. Внутри было мрачнее, чем в других корпусах, оттуда часто доносился вой.

А теперь я находилась внутри и понятия не имела, выберусь ли отсюда. Если кто-то попадал в одиночку – между собой мы прозвали эти камеры норами, – шансы на перевод обратно были невелики. Ходили слухи, что кротиха до сих пор где-то здесь.

Даже двери тут отличались – в других корпусах они были зелеными. Меня переодели в желтый комбинезон, в темноте он заметнее – легче выследить, если вдруг замки снова откроются, и я окажусь снаружи второй раз за неделю. Темно-серая армированная панель на двери, которую не удосужились покрасить, была грубой и шероховатой на ощупь. Я вписалась в нее с разбегу, чтобы кто-нибудь услышал и пришел, ведь окно было задвинуто. От этого на лице и руках остались саднящие царапины.

Остаток ночи я провела, лежа на полу, потому что здесь не было даже койки.

Остальные вернулись в прежние камеры. Защелкнулись замки, и воцарилась тишина. Нас охватили отчаяние и безысходность. Безумная ночь подошла к концу.

Никто так и не уснул. Мы прислушивались в надежде узнать, что произошло. Из-за запертых дверей доносился приглушенный разговор охранников. Слов не разобрать, но в их голосах явно слышались недоумение, растерянность, даже страх. Прежде нам никогда не удавалось напугать наших мучителей.

Охранники пытались понять, как это могло произойти, почему они все отвернулись как раз в тот момент, когда система вышла из строя и замки открылись. Почему во время ночного дежурства они беспечно покинули посты. Один вышел в туалет, двое других – покурить. Четвертый проверял предохранители в подвале и в темноте не смог выбраться наружу. Такое совпадение было сродни чуду.

Конечно, охранников мы не жалели. Надеялись, что им как минимум впаяют выговор и оштрафуют. Или уволят. Другие лелеяли мечту о том, что провинившихся надзирателей высекут во внутреннем дворе.

У многих девушек остались синяки от их лап, а в ушах стоял звон от криков. Одну из девушек на лестнице сцапал Минко, самый жестокий из охранников, и отходил ее дубинкой так, что она несколько дней не могла присесть.

Другой охранник швырнул Джоди в камеру, при этом огрев ее по лбу, когда закрывал дверь. Поняв, что ушиб девушку, он гадко ухмыльнулся. Джоди удар пришелся не по вкусу, хотя раньше она сама кидалась на дверь, желая почувствовать боль.

Некоторые из нас, поняв, что охранники вернулись, сразу затаились. Шери метнулась в камеру и улеглась на койку, зарывшись лицом в подушку, будто и не выходила. Пичес дождалась в темном углу, пока все уляжется, а потом пробралась в первый корпус. Натти просидела на полу, напевая себе под нос и опустив глаза долу, чтобы ее не обвинили в нарушении.