– Нет. Не получается.

В общем-то, если присмотреться как следует, я могу понять, что она в нем нашла. Медленная грация движений, которую подметил бы любой танцор, внимательный, сосредоточенный только на тебе взгляд. Очень приятно чувствовать себя в центре внимания.

Я падка на подобные вещи. Если он положит вдруг мне руку на плечо, подвинется ближе и наклонится – губы к губам, – я не отшатнусь.

– Я надеялся, что здесь… Понимаешь, как бы это сказать…

Неожиданно для себя продолжаю его фразу:

– Все обретет смысл?

– Нет. – Он отворачивается, и я больше не вижу его лица. – Ты – единственный человек, который может вернуть всему смысл.

Чувствую, что заливаюсь краской, совсем как глупышка Сарабет. Приходится отвести глаза.

– Да, только ты.

К стене прилеплен измятый листок бумаги, его кончик застрял между стеной и спинкой койки. Если он сохранился здесь с того времени, я хочу знать, что на нем.

– Вайолет!

Ненавижу, когда меня зовут полным именем.

Отрываю от стены листок бумаги и разглаживаю. Не могу представить себе Ори в этом месте. Ни на верхней койке, ни на нижней, ни в том углу, ни в этом, ни на том пятачке, где стоит Майлз, ни на стуле, ни на унитазе, ни у стены – но почему-то легко представить ее с этим клочком бумаги. Внутри зреет чувство, что она наверняка приложила к нему руку.

Это рисунок. На нем голова. Одна голова, даже без плеч.

Плотно сжатый рот, недоверчивые глаза, торчащие уши. Простой, незатейливый, честный портрет. Щурюсь, как будто от яркого света.

Майлз произносит вслух то, что я не решаюсь сказать.

– Это же ты!

Да, это мой портрет, и Ори сделала так, чтобы я нашла его. Пальцы непроизвольно разжимаются, и я роняю листок. Наклоняюсь, чтобы поднять, и слышу, как позади захлопнулась дверь.

Майлз вышел наружу. Закрыл меня в камере.

До двери всего лишь несколько шагов, но вокруг сгустилась тьма, будто мне на голову набросили мешок, и я не вижу, куда идти. Рвусь вперед, бьюсь ногой… должно быть, об унитаз. Раздается всплеск, что-то скользкое, мокрое на моих джинсах. Отступаю и ударяюсь в стену. Шарахаюсь в сторону, острая сталь режет мне шею. Должно быть, край койки. Хватаюсь за горло, отшатываюсь назад. На меня со всех сторон наползает невнятный шепот. Кажется, он идет отовсюду – сверху, снизу, из соседних камер, сочится через каменные стены.

– Сейчас заноет! Стой, стой, подожди! Спорим, завоет, как сучка?

Кто, я? Они обо мне?

– Хватит! – кричу. – Стоп!

Я в западне. Тесно, трудно дышать. Я опять в том туннеле, в курилке, где были мы обе. А потом она услала меня прочь, сказала, что все устроит. Да, сказала она мне, беги, и я побежала, да так и бегу до сих пор.

Если бы я рассказала все, как было, на суде, что тогда? Меня бы привезли сюда с нею вместе, и мы бы вместе съели отравленный обед, а потом в нашу честь возвели бы тот алтарь из полусгнивших плюшевых игрушек?

Я поворачиваюсь в сторону двери, и шепот стихает. Внутри одна тишина и запах пыли. Чихаю.

Глаза чуть привыкли к темноте, мрак рассеивается. В двери забранное мелкой сеткой окно. Выглядываю в него. Фонарик не включается.

В окне лицо Майлза. До меня доносится его приглушенный смех. Выждав, пока он успокоится, кричу:

– Очень смешно, Майлз! Выпусти меня! Открой дверь!

Тяну ее на себя, она не поддается.

– Ну, как? – кричит он. – Привыкается?

– Открой дверь!

– И сколько лет выдержишь, а? В такой камере?

– Майлз, открой дверь!

Он закрывает окошко. Не знаю, чем. Мне ничего не видно. Может, просто прикрыл его рукой, а может, там есть железная заслонка.

Снова темно. Тяну изо всех сил, налегаю на ручку всем весом… Ничего не помогает.

Не слышу ни звука, дверь слишком толстая. Майлз закрыл меня и ушел. Бросил в этой тесной и темной камере.

Холод, подобно назойливому комару, подбирается все ближе. Мне страшно вновь услышать гнусный шепот тех, что назвали меня сукой. Я вся дрожу, изо рта вырываются облачка пара. Меня пробирает до костей. Теперь я знаю, что значит умирать в одиночестве.

– Выпусти меня!

И тут раздается щелчок, будто открылся замок. Откуда у Майлза ключ? Все улетучивается из памяти – где я, кто я, что натворила.

Прижимаюсь щекой к стальной поверхности.

Толкаю. Дверь поддается. Не была заперта, так, что ли? Стоило просто толкнуть?

Мне кажется, или стало темнее?

Я провела в камере Ори за закрытой дверью несколько минут и теперь вырвалась на свободу, но вокруг душная, вязкая, как смола, тьма. На теле выступает пот, футболка липнет к и так липкой коже. Тяжелые капли, срываясь сверху, обрушиваются мне на спину, струйками стекают по позвоночнику. Капли сбегающие со лба, разъедают глаза. Мне стыдно за то, что там, в камере, я так разоралась. К тому же у меня теперь саднит царапина на шее, ломит бедро, а голень распухла.

– Томми! Сарабет!

Вдали прокатился какой-то гул – должно быть, всего лишь отзвук моего голоса.

Ни Томми, ни Сарабет не откликаются.

Ненавижу себя за слабость, но зову его:

– Майлз!

А ведь на долю секунды я подумала, что он хочет меня поцеловать. Какой же кошмар и стыд! Хуже того, я бы ответила на поцелуй. Мне бы и в голову не пришло его оттолкнуть.

Никто не откликнулся, ни он, ни Томми, ни Сарабет. Куда они все подевались?

Иду вперед. Пробую включить фонарик. Он зажигается.

По-моему, у меня слуховые галлюцинации. Когда иду, то слышу все тот же гул голосов, а стоит остановиться, как он затихает. Кто там кричит? Томми? Сарабет? Нет, одному такой шум не поднять. Похоже, там много людей. Малюсенькие окна под потолком бесполезны, они почти не пропускают света. Передо мной лишь тусклое пятно от моего фонарика. Остается лишь шагать вперед по этому коридору.

Внезапно у меня в ушах зазвучала песня Бейонсе. А ведь я не люблю Бейонсе!.. Через мгновение все стихает, ни слов, ни мелодии больше не слышно.

Стены здесь начали рушиться. Какие-то покосившиеся полки полувисят-полулежат на земле. Спустя несколько секунд до меня доходит, что я шагаю не по мху, как мне показалось сперва, а по изорванной на мелкие клочки бумаге – страницы из книг. Очередная полка загородила проход, приходится ее сдвинуть. Нечаянно ступаю на размокшую книжку – все, что осталось от «Завтрака у Тиффани». Книгопечатное месиво липнет к моей сандалии. С отвращением трясу ногой. Только потом до меня доходит, что фонарика в руке больше нет. Наверное, упустила где-то по дороге.