такому труду, живыми погребались в ненавистных пещерах под жестоким руководством рабов или вольноотпущенников. Это был один из самых суровых приговоров, которые мог вынести судья, и во время гонений его очень часто применяли к христианам. Мало было добыть мрамор из каменоломни, надо было доставить его в Рим. Из портов Греции и Азии, Александрии и Карфагена выходили постоянно тяжелые суда, нагруженные громадными глыбами, пересекавшие море с неимоверным трудом и со всевозможными опасностями. Так как большие суда не могли подниматься вверх по Тибру, они останавливались в Остии; поэтому правительство установило там целое учреждение, принимавшее мрамор и отправлявшее его в Рим. Глыбы средней величины помещали на обыкновенные барки, но приходилось строить специальные суда для монолитных колонн, для колоссальных статуй или гранитных обелисков. Значительны были расходы, вызывавшиеся этими сложными операциями, и плата, которую приходилось выдавать тысячам рабочих чиновников и матросов. Представьте себе, во что обходился мрамор с того дня, когда он выходил из каменоломни, до того дня, когда приносили его в мастерскую художника. Но необходимо было поражать толпу и давать ей восхищаться все новыми чудесами; необходимо было, чтобы это общественное довольство, так часто упоминаемое в надписях и на медалях, бросалось всем в глаза. Чтобы не обвиняли во лжи декреты Сената, прославлявшего при вступлении на престол каждого императора восстановленное благополучие и упроченный мир империи, чтобы дать наглядное доказательство этого благополучия, нужно было беспрестанно увеличивать празднества и памятники. Таким образом, великолепие стало со времен Августа политическим учреждением и способом управлять миром.

Этой политике способствовали счастливые обстоятельства; в то самое время, когда монархи принялись за эти великолепные сооружения, чтобы занять и ослепить народы, в архитектуре происходила своего рода революция, делавшая эту роскошь более доступной. В течение нескольких веков, говорит Шуази в своем ученом труде («Lʼart de bвtir chez les Romains»), римляне употребляли для своих памятников громадные каменные глыбы, отесанные или неотесанные, но всегда поставленные друг на друга без цемента. Они никогда не отказывались вполне от этого способа, где каждый камень напоминает об осиленной трудности и дает всей совокупности здания вид могущественный и величественный; но, так как этот способ отличался трудоемкостью и дороговизной, они со времени империи предпочли другой способ. Вместо того чтобы составлять корпус своих памятников из больших камней, плотно сложенных друг на друга, они стали пользоваться неоднородным материалом, собранным фрагментами и скрепленным раствором. Этот способ, который они, несомненно, не изобрели (я только что упоминал, что они ничего не изобретали), но из которого они первые сделали систематическое и общее употребление, представлял значительные выгоды людям, желавшим строить быстро и выгодно. Он позволял им возводить колоссальные своды при помощи обычных рабочих, использовавших булыжник и известь. Мы не знаем, откуда они позаимствовали этот способ и какой период проб и ошибок они прошли раньше, чем научились им пользоваться. Шуази замечает, что Пантеон – один из древнейших и красивейших памятников, построенных по этому способу. Следовательно, он доходит до совершенства около первого века империи. Среди общего упадка искусства, говорит Шуази, добрые традиции римской архитектуры продолжались без изменений, как и без развития. При Антонинах строили так же, как и при первых Цезарях. Употребление этих экономических и быстрых приемов, которыми с успехом пользовались вплоть до последнего дня Рима, сделало возможным большие постройки империи.

Дворец Тиберия на Палатине. Фото конца XIX в.

Тиберий не был так щедр, как Август, и он не любил так построек; тем не менее о нем сохранилось некоторое воспоминание на Палатинском холме. Он, по-видимому, не жил в том же доме, как его предшественник, он имел свой отдельный дворец, носивший его имя (domus Tiberiana). Он несколько раз упоминается в рассказах историков, и из их сообщений мы узнаем о его местоположении. Среди этих рассказов есть те, которые не забываются; по словам Тацита, 15 января 69 г. император Гальба совершал жертвоприношение в храме Аполлона, близ дворца Августа. Рядом с ним стоял его друг Отон, желавший завладеть империей. Боги ему не содействовали, знаки, наблюдаемые во внутренностях животных, были ему неблагоприятны, и аруспиций предсказывал императору неминуемую гибель. Отон радовался, зная, что близок взрыв заговора, подготовленного его друзьями против старого императора. Вдруг один вольноотпущенник приходит за ним и по условленному знаку уводит его с собой. Отон, опираясь на его руку, проходит через дом Тиберия, сходит оттуда на Велабр и, поворачивая направо к Форуму, подходит к храму Сатурна, к золотому миллиарию, откуда начинались все дороги империи. Там встречает он двадцать три солдата преторианской гвардии, провозглашающих его императором, сажающих его на носилки и несущих его в лагерь, в то время как Гальба, по словам Тацита, продолжал утомлять своими молитвами богов империи, ему уже не принадлежавшей[44]. Значит, дом Тиберия должен был находиться на северной стороне Палатинского холма со стороны Велабра. Он, по всей вероятности, был старым жилищем его семейства, которое он расширил ввиду своего нового положения. До настоящего времени сохраняются только несколько узких комнат, служивших, вероятно, помещением для рабов; может быть, от него найдут больше, когда произведут раскопки в садах, все еще прикрывающих античные здания.

Несколько выше в углу Палатинского холма, обращенном к Форуму, находился дворец Калигулы. Говорят, что он был великолепен, что он был украшен живописью и статуями, взятыми из всех знаменитых храмов Греции. Но Палатинского холма было недостаточно для Калигулы; он распространил свои постройки вплоть до Форума и сделал из храма Кастора сени своего дома. Слыша постоянно, что он бог, он стал серьезно относиться к своей божественности и считал себя наравне со всеми обитателями Олимпа. Не довольствуясь тем, что соорудил храм себе одному, где ему приносили в жертву павлинов, попугаев и редкостных птиц, он желал получать часть даров, приносившихся всем остальным богам, его коллегам; он часто приходил в храм Кастора, важно усаживался между богами Диоскурами и таким образом предоставлял себя поклонению народа. Рассказывают, что однажды в толпе верующих он заметил смеявшегося сапожника и спросил его, желая, вероятно, дать ему возможность поправить свой поступок, какое он производит на него впечатление. «Впечатление большого дурака», – ответил сапожник. Довольно удивительно, что Калигула простил ему дерзкий ответ. Но однажды он рассердился на Юпитера Капитолийского, великого римского бога, которого он обвинял наверно в недостаточной почтительности. Часто видели, как он в ярости шептал на ухо деревянной статуе грозные слова. «Надо, чтобы один из нас исчез», – повторял он, и опасались, что он прикажет отрубить голову почтенной статуе и заменит ее своей,