было действительно первое название, которое ему дали; но несколько позже нашли в фундаменте кусок свинца от водопровода, на котором можно было прочесть вырезанные в нескольких местах слова: Juliae Rugustae. Имя это – по всей вероятности, имя владельца – носили разные лица, прежде всего Ливия, жена Августа, и Леон Ренье уверен, что о ней-то и идет речь. Следовательно, дом на Палатинском холме – тот самый, куда удалилась Ливия после смерти мужа; там, по мнению Ренье, она провела в одиночестве и грусти последние годы своей жизни, ненавидимая сыном, который стыдился, что обязан ей своим величием. С другой стороны, по мнению Висконти и Ланчиани, наш маленький дом – это тот, о котором говорит Иосиф Флавий и через который спаслись убийцы Калигулы, и они решаются назвать его домом Германика. Как бы мы ни относились к этим мнениям, которые возможно согласовать между собой, дом этот во всяком случае древнее портика; некоторые подробности архитектуры указывают, что он относится к концу республики или первым годам империи. Он продолжал существовать среди перемен, происходивших на Палатине; все более и более скрытый и погребенный среди этих больших дворцов, которые строили вокруг него, он имел счастье пережить их. Весь нижний этаж прекрасно сохранился. Вокруг атрия, куда спускаешься по нескольким ступеням, расположены четыре залы, покрытые до сих пор самой красивой и самой нетронутой живописью, найденной в Риме. Вдоль карнизов виднеются элегантные арабески, гирлянды листьев и цветов, переплетенные крылатыми гениями, фантастические пейзажи прекрасного вкуса. Посредине стен видно пять больших фресок на различные сюжеты. Меньшие по размеру и качеству представляют сцены посвящений и магии. Другая, имеющая около 3 метров высоты, представляет римскую улицу, видную из открытого окна. Это была манера увеличить комнату, сделать ее веселее и придать римским комнатам вид на улицу, которого у них обыкновенно не было. Обычай этот существует до сих пор. «Все путешествовавшие по Италии, – говорит Перро[47], – знают, какое пристрастие сохранили итальянцы к обману глаз, к этим перспективам, какие их декораторы употребляют с редким искусством. Входишь во двор и перед собой на стене видишь вместо серого тусклого цвета штукатурки или яркой белизны известки удаляющуюся улицу, окаймленную красивыми зданиями или садом, рощи, наполненные птицами, летающими по листьям, беседки, где висит спелый виноград. Глаз, хоть и не введенный в заблуждение, испытывает все-таки большое удовольствие от этой подтасовки; приятно наслаждаться иллюзией, которая в зависимости от искусства художника может продолжаться дольше и меньше. От художников, украшавших дома императорского Рима, вплоть до тех, которые в настоящее время разрисовывают стены домов в Генуе, Милане, Падуе и Болонье, идет непрерывная традиция, наследие, передаваемое из века в век, несмотря на все политические превратности».

Дом Ливии. Фото конца XIX в.

Вид Палатина представляет собой улицу с домами, где в каждом этаже видны открытые террасы или балконы под крышей, опирающейся на колонны, как современная лоджия. Люди, высунувшись из окна, смотрят на прохожих; женщина вышла из своей двери, и, так как ее сопровождает молодая девушка с блюдом в руках, на которое клали священные хлеба, можно предположить, что они обе шли сделать приношение в соседний храм. Это значит реальный пейзаж, точно воспроизведенный уголок Рима, где мы находим то, чего недостает в Помпеях, – дома в несколько этажей.

Дом Ливии. Интерьер одной из комнат

Две остальные картины мифологические. На одной представлен Полифем, преследующий Галатею. Великан наполовину поглощен волнами, и, чтобы показать, что он обуреваем своею страстью, живописец поставил за ним маленького бескрылого Амура, стоящего на его плечах и правящего им при помощи двух лент. Галатея убегает, сидя на гиппокампе (морская лошадь с рыбьим хвостом. – Примеч. ред.), она поворачивается в сторону Циклопа; ее правая рука опирается на круп лошади, в то время как в левой, обнимающей шею лошади, она держит красную мантию, спускающуюся до бедра. Красная драпировка и черная грива гиппокампа выделяют белизну тела нимфы. На заднем плане виден морской пролив среди высоких берегов. Горы покрыты деревьями, вода сохраняет свою прозрачность. «Я не знаю другого античного пейзажа, – говорит Перро, – где было бы более удачное и широкое изображение природы». Другая фреска, лучшая по исполнению, представляет Ио в тот момент, когда Гермес освобождает ее от Аргуса. Ничего не может быть элегантнее и грациознее позы молодой девушки: она в отчаянии, глаза ее обращены к небу, одежда в беспорядке, она едва удерживает на груди плащ, готовый улететь. За ней крадется Гермес, скрытый скалой от Ио и ее стража, в то время как бдительный Аргус не теряет из виду свою жертву и, кажется, готов броситься на освободителя, появления которого он опасается. «Эта картина, – говорит один из лучших знатоков античной живописи, Гельбиг[48], – обнаруживает руку, необыкновенно искусно выполненную, контуры ее тонко, но вместе с тем вполне определенно очерчены; гамма цветов, которая держится в тонах сравнительно светлых, производит гармоничное впечатление, на котором глаз отдыхает. Трудно было бы найти в Помпее фигуру, которую можно было бы поставить наряду с палатинской Ио; пропорции ее более стройны и нежны, колорит более прозрачный и нежный, чем у кампанских живописцев. Следует ли объяснить большую тонкость замысла и исполнения тем, что римские живописцы имели более возможности, чем провинциальные, видеть и изучать греческие оригиналы? Следует ли принимать во внимание влияние, которое должны были оказывать на римских художников реальный мир, их окружавший, и изящество светских женщин большого города? На это я не решаюсь дать положительного ответа».

Представляется удивительным, что этот изящный дом, едва отделенный от императорских дворцов портиками и улицами, мог существовать без значительных изменений от конца республики до падения империи. Может быть, он находился под покровительством знаменитых хозяев, живших в нем в первые годы; может быть, так же последующие цезари имели особенную причину поддерживать его и ремонтировать так тщательно. Какое бы удовольствие ни доставляло быть императором или королем, бывают минуты, когда это ремесло надоедает и когда является потребность сойти на некоторое время с этой высоты. Эта официальная и публичная жизнь надоела бы самым храбрым честолюбцам, если бы она не прерывалась от времени до времени некоторым уединением. Даже Людовик XIV, прирожденный для этого вечного представительства и привыкший к нему с детства, отправлялся в Марли, где этикет был менее строг, чтобы избежать того, что Сен-Симон называет придворной механикой, и сколько-нибудь побыть наедине с самим собой. Быть может, этот маленький и прелестный дом, находившийся так