— Об этом вы сможете порассуждать в казематах Петропавловки, — вновь выскочил вперед тот, в пенсне и с бородой клинышком, кого назвали «Броншейном». — До суда. До справедливого суда трудового народ!

— Товарищ Лев! — поморщился Ульянов.

— Да-да, прости, Старик, — ухмыльнулся «товарищ Лев». — Продолжай, просим.

— Кхм. Так вот. Временное собрание низложено. Его министры — арестованы до суда. Вся власть переходит к Петросовету…

— У вас ничего не получится! — перебил кто-то из министров посмелее. — Россия не допустит — Москва и Нижний, Кубань и Дон…

— В Москве прямо сейчас наши товарищи занимают все важнейшие позиции, — перебил Ульянов. Перебил громко, так, чтобы слышали все. — Кремль уже наш, по последним телеграфным известиям. Революционные части овладевают всем железнодорожным путем от Петербурга до древней столицы. Немецкие добровольцы, такие же рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, не противодействуют братьям по классу, проявляя пролетарскую сознательность!

— Немцы изменили… — выдохнул кто-то из министров.

Ирину Ивановну толкнули, к тому же перед Ульяновым, Бронштейном и Благоевым вдруг выдвинулось кольцо людей, зорко — очень зорко — озиравшихся по сторонам. К тому же к ней вдруг обернулся комиссар Жадов и, ни с того, ни с сего, вдруг схватил за руку.

— Сим провозглашается Российская Советская Федеративная Социалистичская Республика! Великая революция, о которой так долго говорили мы, большевики — свершила! — торжественно закончил Ульянов. — Ура, товарищи!

И весь зал дружно грянул «ура».

Кольцо людей совершенно закрыло троицу, возглавлявшую Петросовет. К министрам подступил конвой, их повели к выходу.

Ирина Ивановна тяжело села прямо там, где стояла.

— Ты что, ты что?! — яростно зашипел комиссар, вдруг перейдя на «ты». — Нельзя в этих кровососов стрелять! Их судить надо, «министров» этих!

— Д-да… — с явным усилием отозвалась Ирина Ивановна. — Вы правы, товарищ Михаил… «временных» должен судить трудовой народ…

Комиссар явно хотел сказать что-то ещё; но тут министров наконец вывели, Ульянов поднял руку.

— Теперь, товарищи, перед нами встают совершенно новые задачи. Нельзя терять ни минуты, пока контрреволюция, которая, подобно гидре, непременно попытается поднять свою гнусную голову, растеряна и бездействует. Ваши командиры под руководством товарища Благоева, главы Военно-революционного подкомитета Петросовета, разъяснит вам по текущему моменту. Идёмте, Лев, надо закончить с воззванием и первыми декретами…

Они повернулись, по-прежнему окружённые плотным кольцом внимательных, молчаливых, настороженных людей, не кричавших «ура» и не потрясавших оружием.

Зато товарищ Благоев остался. Спокойный, уверенный, он стоял, заложив руки за спину, обозревая толпу.

— Товарищи бойцы великой нашей революции! Громкие речи станем произносить чуть позже. А сейчас нам предстоит ещё много работы. Столица жуткой империи, угнетавшей и подавлявшей простого рабочего, крестьянина, инородца, однако, накопила немалые богатства. Эти средства должны пойти на благо трудового народа. А потому — начальники отрядов охраны Петросовета, ко мне! Получите боевые приказы. Остальные бойцы — по отрядам разберись! Собирайтесь у отрядного авто- и гужевого транспорта. День сегодня будет долгим, — Благоев вдруг улыбнулся. — Но и награда — величайшая. Первое в мире социалистическое государство трудящихся, рабочих и крестьян! А за нами последуют и иные страны — да здравствует мировая революция, товарищи! Ура!

— Ура! — грянул зал.

Ирина Ивановна закричала тоже, чувствуя на себе взгляд комиссара Жадова.

Глава II.1

Варшавская железная дорога, по пути к Пскову, 29 октября 1914 года

Федя Солонов лежал на операционном столе. Стол подрагивал, покачивался, как и пол, и стены, и потолок — потому что хирургический вагон в составе специального санитарного поезда шёл на юг, прочь от Петербурга. Шёл вместе с императорским, двумя товарными, двумя пассажирскими и ещё одним боевым бронепоездом.

Все, кто вырвались из столицы.

По пути число их росло. Разрозненные отряды гвардии, столичной милиции, добровольцев, просто верных — и солдат, и офицеров, и жандармов, и дворников, «и пахарей, и кустарей, и великих князей», как говорится.

Правда, с великими князьями вышла незадача — многие разбежались кто куда, попрятались, многие так и остались в столице с новой властью, кто забился в щель по пригородным резиденциям, в Царском Селе, в Павловске, кто, по слухам, удрал аж в Териоки.

А остальные, все, кто мог, стягивались к тонкой ниточке Варшавской железной дороги.

Остался позади Дудергоф. Забрали младшие роты александровского корпуса; конечно, лучше всего было б отдать мальчишек родителям — и кого-то даже отдали, особенно из местных — но у большинства-то они отнюдь не в столице и даже не в окрестностях!..

Ничего этого кадет-вице-фельдфебель Солонов не знал и не видел.

Лишившись сознания после удара шальной пулей в тамбуре, он пришёл в себя лишь ненадолго, только чтобы увидеть склонившееся над ним иконописное девичье лицо в косынке сестры милосердия, лицо, показавшееся сквозь туман боли и шока странно-знакомым — а потом вновь впал в забытье.

За миг до того, как на лицо ему легла эфирная маска.

— Прошу вас, коллега, Евгений Сергеевич. Будете мне ассистировать, больше некому. Знаю, что вы не хирург, голубчик, но…

— Обижаете, милостивый государь Иван Христофорович. Я, как-никак, всю японскую прошёл. Как ассистировать при проникающих ранениях брюшной полости, знаю.

— Иван Христофорович… я ведь тоже могу…

— Вы, конечно, можете, ваше императорское высочество, но операция очень сложная. Нельзя терять ни минуты, может начаться сепсис. Необходимо будет начать вливание Penicillin-Lösung, ваше импе…

— Татьяна, милый Иван Христофорович. Просто Татьяна. Я ведь вам во внучки гожусь.

— Ах, госпожа моя Татьяна свет Николаевна!.. Не будем спорить. За дело, Mesdames et Messieurs!..

Ничего этого Федор, конечно, не слышал. И ничего не чувствовал.

Две Мишени не уходил с передней пушечной площадки бронепоезда. Составы ползли медленно, несколько станций по пути к Гатчино оказались полностью покинуты (буфеты, разумеется, разграблены): сбежали все, вплоть до последнего обходчика или смазчика. Приходилось задерживаться и проверять каждую стрелку — многие были переведены так, что заводили в тупики.

Офицеры, не гнушаясь чёрной работы, грузили уголь из покинутых складов. К счастью, работали водокачки и паровозы жадно присасывались котлами к коротким раструбам шлангов.

Вагон-канцелярию в императорском поезде заполнял дым папирос. Яростно трещали все четыре «ундервуда», на походном прессе размножались Манифест, который ещё лишь предстояло предать гласности, воззвания и объявления. Место прислуги и свитских заняли военные — и гвардейские, и армейцы, даже несколько флотских.

Германские добровольцы меж тем втянулись в оставленный на поругание Петербург. Временное Собрание торжествовало победу; Кронштадт, форты и береговые батареи вместе с большинством боевых кораблей предались новой власти.

Однако, что Две Мишени успел услыхать от других, вырвавшихся из города, что случайно оказалось у них и что теперь лежало в его карманах — говорило, что к решающему броску готовится совсем иная сила.

Петросовет.

Уже вовсю шло брожение в полках