Всю предыдущую неделю мужчины на верфи с подозрением косились на Манолиса. Этот красивый критянин в своих дорогих ботинках выглядел таким франтом, и рабочие решили, что причиной темных кругов под глазами Манолиса были танцы всю ночь напролет на деревенских праздниках.

«Раки, – почти единодушно решили ремонтники. – Для критян он все равно что вода. Наверняка раки его и сгубил».

Однако нынешний вечер заставил их по-другому взглянуть на своего товарища. После этого они приняли Манолиса в свою компанию и стали частенько выпивать вместе. Рабочие больше не сторонились молодого критянина. С того памятного дня, как Манолис станцевал свой зейбекико, он стал одним из них, и то первое впечатление, когда он явился на верфь в подозрительно чистых ботинках и подстриженный, словно какой-то богатый судовладелец, забылось.

Среди этих работяг не принято было болтать о себе, но постепенно, слово за слово, в течение следующих недель Манолис узнал кое-что о каждом из них. Он не просто расспрашивал их напрямую, а много слушал, наблюдал, выжидал. У каждого из них была за плечами какая-то личная трагедия.

Иногда в перерыве, спустившись по строительным лесам, мужчины снимали свои пропитанные потом рубашки и надевали свежие. Застав Димитриса за переодеванием, Манолис заметил на его теле странную отметину. Поймав на себе взгляд Манолиса, Димитрис сказал, улыбаясь:

– Ах это? Просто старая боевая рана.

– Нацисты? – спросил Манолис, полагая, что тот схватил пулю во время оккупации.

Димитрис задумчиво провел рукой по длинному зазубренному шраму, тянувшемуся от подмышки к бедру.

– Нет, филе му, друг мой, эту рану я получил в боях за любовь, – все так же с улыбкой ответил он. – И разумеется, она того не стоила, но тогда бы я, не задумываясь, отдал за нее жизнь.

– Что ж, понимаю тебя, – откликнулся Манолис, не зная наверняка, обманывает его Димитрис или говорит правду.

– Знаешь, как это бывает… По молодости все мы верим, что за женщин нужно бороться. А потом вырастаем и понимаем, что это ни к чему. – (Манолис кивнул, хотя был не вполне согласен с собеседником.) – Она осталась с ним, но не думай, что он вышел из этой схватки без шрамов.

Арис был единственным, кто получил раны в настоящем бою. Манолис обратил внимание, что инструменты Ариса поднимает по лестнице Ставрос, и вскоре узнал, что Арис участвовал в афинских уличных боях с англичанами в декабре 1944 года. В обеих ногах у него сидели осколки снарядов. Он легко взбирался по строительным лесам, подтягиваясь на руках, впечатляющих своей силой и мускулами. Однако на земле становилось заметно, как сильно Арис хромал.

Но не он один пострадал из-за политических конфликтов. Однажды вечером после страстных дебатов о преступлениях коммунистов во время гражданской войны Михалис резко встал и, опрокинув на ходу стол, выскочил из таверны. Такая реакция требовала объяснений, и так Манолис узнал, что Михалис провел три года в концлагере на острове Макронисос, где заключенных подвергали физическому и психологическому насилию, чтобы подорвать их моральный дух.

– Он-н-н оч-ч-чень страдал, – попытался объяснить Тасос. – Он-н-н восп-п-принимает эт-т-то…

– Он воспринимает как личное оскорбление, если кто-то в его присутствии начинает критиковать левых за совершенные ими зверства, – вмешался брат Тасоса, Петрос.

Тасос заикался, и порой его трудно было понять, но Петрос всегда оказывался рядом, чтобы закончить предложение за брата. Возможно, именно по этой причине Тасос вообще редко вступал в разговор, зато он был сложен как бык и мог работать за двоих.

– Должно быть, ему кажется, что люди оправдывают пытки, которым он подвергся, – высказал предположение Манолис.

Официант спокойно вымел из-под их стола битое стекло и поднял разбросанные стулья. Это явно была не первая вспышка Михалиса. Впрочем, на следующее утро он вновь появился на верфи в своем обычном жизнерадостном расположении духа. Судя по всему, прошлое оставило глубокие следы скорее на его душе, нежели на теле.

А если бы шрамы избороздили тело Мильтоса, их все равно никто не разглядел бы за татуировками, покрывающими его торс, шею и руки. Такое количество татуировок было редкостью даже для пирейских верфей, и больше всего на свете Мильтос любил во время обеда рассказывать истории, связанные с каждым из рисунков на его коже: когда и где он был набит, что означает и тому подобное. Татуировок насчитывалось великое множество, их не было разве что на лице Мильтоса, поэтому, казалось, истории эти никогда не кончатся.

– Знаешь что, Мильтос, – с восхищением в голосе как-то заметил Манолис, – однажды мне довелось побывать в парижском Лувре. Так вот, даже он не может похвастаться такой обширной коллекцией произведений искусства.

Мильтос не смог сдержать улыбку.

– А это что? – спросил Манолис, указывая на ряд цифр. – Это меньше всего похоже на картину маслом.

Он не успел сосчитать точно, но ему показалось, что цифр там не меньше шестнадцати.

– Это, – ответил Мильтос, указывая на первые восемь, – день, когда я убил того гада. А остальные восемь – день, когда я вышел из тюрьмы.

Речь шла об убийстве из мести. Мильтос отсидел за него полный срок и ни о чем не жалел. Манолис знал, что однажды Мильтос расскажет ему всю историю целиком, но время обеда заканчивалось. Их ждала работа. Предстояло провести за удалением краски с корпуса корабля еще не один месяц.

Рука Ставроса также была обезображена шрамом, однако он был самым неразговорчивым из всей команды, и Манолис так и не узнал, откуда у него этот след от ожога. Он предположил, что Ставрос получил его еще в детстве.

Пока Манолис изучал истории жизни своих новых друзей, они, в свою очередь, присматривались к своему товарищу. В конце концов мужчины пришли к выводу, что в Пирей Манолиса привело какое-то несчастье. Об этом им поведал зейбекико, но расспрашивать Манолиса они не решались. Придет время – и он сам расскажет. А до тех пор они будут уважать его право на неприкосновенность частной жизни так же, как он уважал их личные границы.

Глава 7

Шли недели, приближался день суда над Андреасом. И Манолис решил написать Антонису, чтобы узнать последние новости. В письме он рассказал другу, где остановился и чем занимается, и теперь ждал ответа.

Антонис обрадовался письму Манолиса. Хорошо, что тот в безопасности и не на другом конце света. Он показал послание своей сестре Фотини, предварительно взяв с нее обещание, что она никому не расскажет о его содержимом. Брат с сестрой всегда были близки, и Фотини никогда не выдавала секретов Антониса, если он просил ее об