он ждал выходного дня. Воздух все еще был по-летнему теплым, но с моря уже дул по-осеннему прохладный ветерок. Манолис заметил Янниса, идущего впереди, и поспешил догнать своего товарища. Разговорившись, мужчины выяснили, что живут совсем рядом: Яннис поселился у своей тети, а ее дом и пансион Агати находились на соседних улицах.

– Не хочешь послушать концерт сегодня вечером? – предложил Яннис. – Одна из легенд ребетики[9] должна выступать в соседней таверне.

– Тогда увидимся позже, – кивнул Манолис.

Они дошли до конца улицы и расстались.

Манолис отсчитал из жалованья плату за недельное проживание и сунул деньги Агати под дверь. Затем отправился под душ. Его волосы были настолько грязными, что стояли торчком. И чтобы смыть с них пыль и грязь, Манолис стоял под потоком воды более двадцати минут, как он делал каждый вечер в течение рабочей недели. Он безучастно следил за тем, как грязь с его волос и тела медленно стекает в сливное отверстие. После этого он поднял голову и подставил свои глаза и нос под струи воды. Только так можно было избавиться от скопившихся в них мельчайших частиц краски. Вымывшись с мылом несколько раз, Манолис вытерся и вышел из ванной.

Теперь надо было побриться. В ванной имелось только маленькое треснувшее зеркало над раковиной. Поскольку в комнате царил полумрак, Манолис не сразу заметил, что порезался. Кровавый след тянулся по его подбородку и шее прямо к сердцу. Это зрелище всколыхнуло в памяти образ той, кого он никак не мог забыть. Анна… Он старался не думать о ее ране, предпочитая помнить лишь совершенную красоту любимой, но порой гадал, куда именно попала пуля. Перед тем как пойти на концерт, Манолису удалось немного поспать.

Пареа Янниса состояла в основном из приезжих, нашедших работу в Пирее. Манолис уже был знаком с Димитрисом, Арисом, Михалисом, Петросом, Тасосом, Ставросом и Мильтосом – они работали вместе, но впервые он смог хорошенько рассмотреть их лица. Несомненно, каждому из них было что рассказать, но Манолис не стал их ни о чем расспрашивать, потому что не хотел, чтобы они расспрашивали его.

Мужчины ели, пили и подпевали неутомимым музыкантам, слаженно игравшим на своих бузуки. В таверне было очень шумно, а потому разговор особо не клеился. Дело шло к ночи, и гвалт лишь усиливался по мере того, как один певец сменял другого.

На другом конце зала за столиком сидела компания девушек. Иногда какая-нибудь из них подходила к мужчинам, и товарищи Манолиса перекидывались с ней парой фраз. Женщины в Пирее сильно отличались от критянок: они одевались более ярко и вызывающе, стриглись коротко, красили ногти в алый цвет и носили броскую бижутерию. Они предпочитали короткие платья без рукава, с глубоким декольте, туфли на шпильке.

И хотя Ираклион и Пирей разделяло немногим более трехсот километров, консервативный Крит казался теперь Манолису таким же далеким, как Луна. Женщины в Пирее напоминали жительниц Парижа или Мадрида, причем по сравнению с последними местные красотки были еще более свободными и раскрепощенными. Однако, если кто-то из них пытался завязать беседу, Манолис слегка кивал, что значило «нет», и девушка тут же оставляла попытки вовлечь его в разговор. Ни одна из них Манолиса не привлекала. Он сейчас вообще не искал женской компании. Мысли Манолиса занимала только одна женщина. Анна.

Под конец вечера, как это часто бывало в Пирее, Манолис внезапно уловил вступительные аккорды зейбекико и почувствовал, как внутри его что-то шевельнулось. Эта песня, казалось, была написана специально для него и заставляла сердце биться чаще. Словно зачарованный музыкой, Манолис поднялся со своего места.

Тебя хочу обнять – рука встречает пустоту.

В моих тяжелых темных снах

Реальней ты, чем наяву…[10]

Мужчины немедленно убрали заставленные стаканами столы с его пути, чтобы освободить место для танца. После нескольких графинов узо горе по-прежнему висело тяжелым камнем на груди Манолиса. Расставив руки в стороны, словно птица, он начал медленно двигаться в такт музыке. По традиции, известной каждому, все движения в этом танце были очень личными. Этот танец мог исполняться только мужчиной, причем мужчиной, которому нужно было выразить свое горе.

Музыканты продолжали отбивать мрачноватый ритм, а Манолис продолжал вращаться, словно находился в состоянии транса: его зрачки были расфокусированы, глаза словно остекленели. Кто-то из зрителей бросил к его ногам тарелку, а какая-то девушка вынула из волос цветок и также кинула на пол. Манолис не заметил ни того ни другого. Яннис, Димитрис и еще несколько человек опустились на колени и принялись хлопать в ладоши в такт характерному ритму 9/8.

В наряде белом, как в лучах

Рассвета… Мне поутру

Сложнее с каждым разом умирать.

Танец помог Манолису раскрыть самые темные уголки своей души. Движения были сдержанными, напряженными, контролируемыми, и все же они открывали путь к его сердцу для всех, кто смотрел на него и хотел его понять. Все взгляды были прикованы к Манолису. Никто не желал, чтобы танец заканчивался. Продолжая выделывать незамысловатые па, в какой-то момент Манолис наклонился вперед, а потом откинулся назад и словно завис над землей. Вид этого высокого и поразительно красивого человека, исполняющего почти акробатические трюки, привлек внимание всех присутствующих.

В каждом своем движении Манолис пытался выразить всю горечь и боль, которые испытывал: за любимую женщину, чья смерть была столь трагической, за своего несчастного кузена, томящегося в тюремной камере, за дядю и тетю, оплакивающих судьбу своего единственного сына, за Софию, потерявшую обоих родителей, за Гиоргоса, скорбящего по своей старшей дочери, и за Марию, лишившуюся сестры.

Все смотрели на Манолиса словно завороженные и видели перед собой не красавчика, бравирующего своей мужественностью, а человека, обнажающего перед толпой каждую частичку сокровенной боли.

Танец был ритуалом. Это было очищение, катарсис. Однако облегчение, которое Манолис испытал во время танца, длилось недолго. Через несколько минут после того, как он вернулся за стол к своим товарищам, Манолис осознал, что его боль никуда не делась.

Яннис похлопал его по плечу, выражая свое сочувствие. Он налил себе и Манолису еще узо, и мужчины залпом осушили свои стаканы.

Манолис вспомнил, как танцевал зейбекико на крестинах Софии. Вспомнил одобрительный свист толпы и взгляд Анны, полный восхищения. Этот взгляд был для него главной наградой. Тогда он танцевал зейбекико не чтобы выразить свои боль и отчаяние, а чтобы покрасоваться. Он знал, что так делать нельзя. Сегодня не Манолис танцевал зейбекико; сегодня зейбекико заставил