бормотание, и человек с опущенной головой начал ползти по трапу вверх. Это оказался старпом[18]. Наверху старпом поднял голову и помутневшими глазами принялся разглядывать пришедших. Наконец поняв, что перед ним начальство он начал выпрямляться, но, не удержавшись, с грохотом рухнул вниз. В это время раздался цокот копыт. Все оглянулись – по булыжному покрытию, через открытые ворота на причал вошла лошадь. Её вёл под уздцы капитан “Илги” Беркалнс. На телеге лежал гроб, обтянутый красным кумачом.

Ни дома, ни родных у Жени Слюнина не оказалось. К нашему сожалению, присутствовать при погребении нам не пришлось. Его похоронили на городском кладбище, а судно отправили в очередной рейс, так как надо было выполнять план, а простой из-за расследования ЧП занял внеплановое время.

Татьяна Маринеско

Татьяна Александровна Маринеско – дочь легендарного подводника Александра Маринеско. Ниже приведены выдержки из почти неизвестной книги “Я говорю с тобой, как с живым”.

О том, о чём вспоминать трудно

Подробностей, как познакомились мои родители, я не знаю. Сказал отец мне только, что это было уже после войны, когда они ходили вместе в море на корабле, где он был старпомом, а мама радисткой. Сначала они очень не ладили, при встречах всё время ссорились и “подкалывали” друг друга. Но потом, когда кому-нибудь из экипажа нужен был отец, его искали у радистки, а когда нужна была мама, её соответственно, находили у старпома. Они расписались в 1947 году. К этому времени со своей первой женой, Ниной Ильичной, отец был давно разведён. Дочь его от первого брака, Лора, была уже взрослым человеком. Сестра старше меня на двадцать лет. Свадьба у родителей была скромная. Фамилии они оставили свои, так как раньше в море семейных не пускали. Боялось правительство: “а вдруг удерут за кордон”.

До моего рождения отец успел поработать завхозом в Институте переливания крови им. Пастера и оттуда по ложному обвинению загремел за решетку. Мама в это время стала ходить в геологические экспедиции, и отец писал ей туда письма, расспрашивая обо всем: о Борьке, стариках, Питере, о том, какие книги она читает. Писал о том, как любит их всех и мечтает о том, чтобы у них родилась дочь. Писал о том, что у них ещё вся жизнь впереди, и они успеют сделать всё, что задумали.

В 1952 году он вернулся домой и тоже вместе с мамой стал ходить в экспедиции. Потом, в 1953 году, на свет появилась я. Когда я родилась, мне дали фамилию отца, а мама осталась Громовой. Вообще-то из-за фамилии были у меня в школе неприятности. Кому-то она нравилась так, что отказывались называть меня по имени, а кто-то придумывал разные прозвища, типа: Мане, Марине, Матонеско. Но, обиднее всего было, когда учительница литературы Вера Николаевна прозвала меня “Маринеско-Болтонеско”. Издевался весь класс. И что самое интересное, когда моя старшая дочь училась в школе, совершенно другой, другая учительница прозвала её так же. О чём мне и поведала надутая Лена, придя домой. И “майонезом” её тоже называли.

Но, однако, фамилию свою я никогда не меняла, и дочки носят тоже эту фамилию, и, надеюсь, не сменят её, выйдя замуж.

В жизни, к сожалению не всё так гладко и хорошо, как хотелось бы. В 1961 году папа стал жить отдельно от нас. Он прожил с мамой пятнадцать лет, а потом они разошлись. В подробности я вдаваться не буду, тем более, что причину развода, истинную, я просто не знаю. Несмотря на произошедшее, отца я видела часто. Мы общались с ним постоянно. Я ездила к нему сначала на Васильевский остров, где он жил с Валентиной Александровной, очень доброй и отзывчивой женщиной, и её взрослой дочерью Галей. Галя в ту пору училась в Театральном институте, что являлось причиной моей дикой зависти и уважения к ней. Потом отцу дали маленькую комнату в Автово на улице Строителей. Комната была на четвёртом этаже в коммуналке, но зато там был балкон. Теперь улица носит имя Маринеско. К тому времени отец был очень тяжело болен, но болезнь свою старался скрывать, никому не жаловался и продолжал так же нещадно дымить “Памиром”.

После того как однажды в Кронштадте чествовали подводников и по морскому обычаю вручили им поросят, я была у отца в гостях на улице Строителей. Народу собралось много. Маленькая комната была забита до отказа. Все пили, ели, веселились, пели песни, а я стояла у балконной двери и тихо утирала слёзы, глядя на замороженного поросёнка, который лежал на балконе. Перевязанный голубыми ленточками. Мне было очень жаль этого несчастного поросёнка. “Вот бы он ожил, – думала я. – Фу, какой жестокий обычай съедать поросят. Он же маленький, мог бы ещё пожить, побегать, а его заморозили и будут есть. Это ужасно”.

Меня увела тётя Валя и долго пыталась объяснить, что у подводников такой обычай. Во время войны вернувшимся подводникам вручали поросёнка, причём живого, за удачный поход. Отца все любят, он был хорошим командиром, и потому по традиции ему сегодня тоже в Кронштадте преподнесли поросёнка. Но эти разъяснения вызвали у меня ещё более горькие слёзы. Пришлось папе присоединиться к тёте Вале и торжественно дать клятву. Что никто не притронется к поросёнку и есть его никто не будет, а с почестями похоронят. Его счастье, что я ещё на похороны не напросилась.

Впервые я осознала, что мой отец герой, когда услышала передачу по радио. Это было 4 октября 1963 года. Вёл её писатель С.С.Смирнов. Про его участие в войне я, конечно, слышала кое-что и раньше, разговоры об этом велись среди взрослых. Но о том, что он со своим экипажем совершил “атаку века”, потопив в течение похода два очень крупных фашистских корабля, я понятия не имела. И, оказалось, не только я. Передачу мы слушали все вместе: я, бабушка, мама и мои тётушки.

Отец был тогда уже смертельно болен, и жить ему оставалось меньше двух месяцев. Думаю, и моя бабуля только тогда поняла, что для страны сделал её зять. До этого она не воспринимала всерьёз его разговоры о войне и подводниках. Ну, воевали, и ладно, все воевали. Она и сама всю блокаду провела в Ленинграде и навидалась всего.

В тот момент лицо её было удивлённым и виноватым, по щекам текли слёзы, в ней пробудилось настоящее уважение к Александру Ивановичу как к герою войны. Все знали о том. Как