13 октября 1940

Она служила горничной у его родственницы, мелкой помещицыКазаковой, ей шел восемнадцатый год, она была невелика ростом, что особеннобыло заметно, когда она, мягко виляя юбкой и слегка подняв под кофточкоймаленькие груди, ходила босая или, зимой, в валенках, ее простое личико былотолько миловидно, а серые крестьянские глаза прекрасны только молодостью. В тудалекую пору он тратил себя особенно безрассудно, жизнь вел скитальческую, имелмного случайных любовных встреч и связей – и как к случайной отнесся и к связис ней…

Она скоро примирилась с тем роковым, удивительным, чтокак-то вдруг случилось с ней в ту осеннюю ночь, несколько дней плакала, но скаждым днем все больше убеждалась, что случилось не горе, а счастье, чтостановится он ей все милее и дороже; в минуты близости, которые вскоре сталиповторяться все чаще, уже называла его Петрушей и говорила о той ночи как об ихобщем заветном прошлом.

Он сперва и верил и не верил:

– Неужто правда ты не притворялась тогда, что спишь?

Но она только раскрывала глаза:

– Да разве вы не чувствовали, что я сплю, разве не знаете,как ребята и девки спят?

– Если бы я знал, что ты правда спишь, я бы тебя ни за чтоне тронул.

– Ну, а я ничего, ничего не чуяла, почти до самой последнейминуточки! Только как это вам вздумалось прийти ко мне? Приехали и даже невзглянули на меня, только уж вечером спросили: ты, верно, недавно нанялась,тебя, кажется, Таней зовут? и потом сколько времени смотрели будто без всякоговнимания. Значит, притворялись?

Он отвечал, что, конечно, притворялся, но говорил неправду:все вышло и для него совсем неожиданно.

Он провел начало осени в Крыму и по пути в Москву заехал кКазаковой, прожил недели две в успокоительной простоте ее усадьбы и скудныхдней начала ноября и собрался было уезжать. В тот день, на прощанье с деревней,он с утра до вечера ездил верхом с ружьем за плечами и с гончей собакой попустым полям и голым перелескам, ничего не нашел и вернулся в усадьбу усталый иголодный, съел за ужином сковородку битков в сметане, выпил графинчик водки инесколько стаканов чаю, пока Казакова, как всегда, говорила о своем покойноммуже и о своих двух сыновьях, служивших в Орле. Часов в десять дом, как всегда,был уже темен, только горела свеча в кабинете за гостиной, где он жил,приезжая. Когда он вошел в кабинет, она со свечой в руке стояла на его постелина тахте на коленях, водя горящей свечой по бревенчатой стене. Увидав его, онасунула свечу на ночной столик и, соскочив, кинулась вон.

– Что такое? – сказал он, оторопев. – Постой, чтоты тут делала?

– Клопа жгла, – ответила она быстрым шепотом. –Стала оправлять вам постель, гляжу, а на стене клоп…

И со смехом убежала.

Он посмотрел ей вслед и, не раздеваясь, сняв только сапоги,прилег на стеганое одеяло на тахте, надеясь еще покурить и что-топодумать, – засыпать в десять часов было непривычно, – и тотчасзаснул. На минуту очнулся, беспокоясь сквозь сон от дрожащего огня свечи, дунулна нее и опять заснул. Когда же опять открыл глаза, за двумя окнами во двор иза боковым окном в сад, полным света, стояла осенняя лунная ночь, пустая иодиноко прекрасная. Он нашел в сумраке возле тахты туфли и пошел в соседнюю скабинетом прихожую, чтобы выйти на заднее крыльцо, – поставить ему наночь, что нужно, забыли. Но дверь прихожей оказалась заперта на засов снаружи,и он пошел по таинственно освещенному со двора дому на парадное крыльцо. Тудавыходили через главную прихожую и большие бревенчатые сенцы. В этой прихожей,против высокого окна над старым рундуком, была перегородка, а за ней комнатабез окон, где всегда жили горничные. Дверь в перегородке была приотворена, заней было темно. Он зажег спичку и увидал ее спящую. Она навзничь лежала надеревянной кровати, в одной рубашке и в бумазейной юбчонке, – под рубашкойкруглились ее маленькие груди, босые ноги были заголены до колен, правая рука,откинутая к стене, и лицо на подушке казались мертвыми… Спичка погасла. Онпостоял – и осторожно подошел к кровати…

Выходя через темные сенцы на крыльцо, он лихорадочно думал:

«Как странно, как неожиданно! И неужто она правда спала?»

Он постоял на крыльце, пошел по двору… И ночь какая-тостранная. Широкий, пустой, светло освещенный высокой луной двор. Напротивсарая, крытые старой окаменевшей соломой, – скотный двор, каретный сарай,конюшни. За их крышами, на северном небосклоне, медленно расходятсятаинственные ночные облака – снеговые мертвые горы. Над головой только легкиебелые, и высокая луна алмазно слезится в них, то и дело выходит на темно-синиепрогалины, на звездные глубины неба и будто еще ярче озаряет крыши и двор. Ивсе вокруг как-то странно в своем ночном существовании, отрешенном от всегочеловеческого, бесцельно сияющее. И странно еще потому, что будто в первый развидит он весь этот ночной, лунный, осенний мир…

Он сел возле каретного сарая на подножку тарантаса,закиданного засохшей грязью. Было по-осеннему тепло, пахло осенним садом, ночьбыла торжественна, бесстрастна и благостна и как-то удивительно соединялась стеми чувствами, что унес он от этого неожиданного соединения с полудетскимженским существом…

Она тихо зарыдала, придя в себя и будто бы только в этуминуту поняв то, что случилось. Но, может быть, не будто бы, а действительно?Все тело ее поддавалось ему, как безжизненное. Он сперва шепотом побудил ее:«Послушай, не бойся…» Она не слыхала или притворялась, что не слышит. Оносторожно поцеловал ее в горячую щеку – она никак не отозвалась на поцелуй, ион подумал, что она молча дала ему согласие на все, что за этим можетпоследовать. Он разъединил ее ноги, их нежное, горячее тепло, – она тольковздохнула во сне, слабо потянулась и закинула руку за голову…

«А если притворства не было?» – подумал он, вставая сподножки и взволнованно глядя на ночь.

Когда она зарыдала, сладко и горестно, он с чувством нетолько животной благодарности за то неожиданное счастье, которое онабессознательно дала ему, но и восторга, любви стал целовать ее в шею, в грудь,все упоительно пахнущее чем-то деревенским, девичьим. И она, рыдая, вдругответила ему женским бессознательным порывом – крепко и тоже будто благодарнообняла и прижала к себе его голову. Кто он, она еще не понимала в полусне, новсе равно – это был тот, с кем она, в некий срок, впервые должна быласоединиться в самой тайной и блаженно-смертной близости. Эта близость,обоюдная, совершилась и уже ничем в мире расторгнута быть не может, и он навекиунес ее в себе, и вот эта необыкновенная ночь принимает его в свое непостижимоесветлое царство вместе с нею, с этой близостью…

Как он мог, уезжая, вспоминать ее только случайно, забыватьее милый простосердечный голосок, ее то радостные, то грустные, но всегдалюбящие, преданные глаза, как он мог любить других и некоторым из них придаватьгораздо больше значения, чем ей!