Среди всего этого дачного счастья Левицкий был вдвойненесчастен, чувствуя себя с утра до вечера жалким, обманутым, лишним. День иночь он думал одно и то же: зачем, зачем так скоро и безжалостно приблизила онаего к себе, сделала не то своим другом, не то рабом, потом любовником, которыйдолжен был довольствоваться редким и всегда неожиданным счастьем толькопоцелуев, зачем говорила ему то «ты», то «вы», и как у ней хватило жестокоститак просто, так легко вдруг перестать даже замечать его в первый же деньзнакомства с Титовым? Он сгорал стыдом и от своего бессовестного торчания вусадьбе. Завтра же надо исчезнуть, тайком бежать в Москву, скрыться от всех сэтим позорным несчастьем обманутой дачной любви, столь явным даже для прислугив доме! Но при этой мысли так пронзало воспоминанье о бархатистости ее вишневыхгуб, что отнимались руки и ноги. Если он сидел на балконе один и она случайнопроходила мимо, она с неумеренной простотой говорила ему на ходу что-нибудьособенно незначительное – «а где же это тетя? вы ее не видали?», – и онспешил ответить ей в тон, готовый зарыдать от боли. Раз, проходя, она увидала унего на коленях Зойку, – какое ей было до этого дело? Но она вдруг бешеносверкнула глазами, крикнула: «Не смей, гадкая девчонка, лазить по коленяммужчин!» – и его охватил восторг: это ревность, ревность! А Зойка улучалакаждую минуту, когда можно было где-нибудь в пустой комнате на бегу схватитьего за шею и зашептать, блестя глазами и облизывая губы: «Миленький, миленький,миленький!» Она так ловко поймала однажды его губы своим влажным ртом, что онцелый день не мог вспомнить ее без сладострастного содрогания – и ужаса: что жеэто такое со мной! как мне теперь глядеть в глаза Николаю Григорьевичу иКлавдии Александровне!

Двор дачи, похожей на усадьбу, был большой. Справа от въездастояла пустая старая конюшня с сеновалом в надстройке, потом длинный флигельдля прислуги, соединенный с кухней, из-за которой глядели березы и липы, слева,на твердой, бугристой земле, просторно росли старые сосны, на лужайках междуними поднимались гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса, быларовная крокетная площадка. Дом, тоже большой, стоял как раз против въезда, заним большое пространство занимало смешение леса и сада с мрачно-величавойаллеей древних елей, шедшей посреди этого смешения от заднего балкона ккупальне на пруду. И хозяева, одни или с гостями, сидели всегда на переднембалконе, вдававшемся в дом и защищенном от солнца. В то воскресное жаркое утрона этом балконе сидели только хозяйка и Левицкий. Утро, как всегда при гостях,казалось особенно праздничным, а гостей приехало много, и горничные, блестяновыми платьями, то и дело пробегали по двору из кухни в дом и из дома в кухню,где шла спешная работа к завтраку. Приехало пятеро: темноликий, желчныйписатель, всегда не в меру серьезный и строгий, но страстный любитель всякихигр; коротконогий и похожий на Сократа профессор, в пятьдесят лет только чтоженившийся на своей двадцатилетней ученице и приехавший вместе с ней, тоненькойблондинкой; очень нарядная маленькая дама, прозванная Осой за свой рост ихудобу, злость и обидчивость, и Титов, которого Данилевский прозвал наглымджентльменом. Теперь все гости, Валерия и сам Данилевский были под соснамивозле леса, в их сквозной тени, – Данилевский курил в кресле сигару, детис писателем и женой профессора носились на гигантских шагах, а профессор,Титов, Валерия и Оса бегали, стучали молотками в крокетные шары, перекликались,спорили, ссорились. И Левицкий с хозяйкой слушали их. Левицкий пошел было туда– Валерия тотчас прогнала его: «Тетя одна чистит вишни, извольте идти помогатьей!» Он неловко улыбнулся, постоял, посмотрел, как она, с молотком в руках,нагибается к крокетному шару, как висит ее чесучовая юбка над тугими икрами втонких чулках палевого шелка, как полно и тяжело натягивают ее груди прозрачнуюблузку, под которой сквозит загорелое тело круглых плечей, кажущееся розоватымот розовых перемычек сорочки, – и побрел на балкон. Он был особенно жалокв это утро, и хозяйка, как всегда, ровная, спокойная, ясная моложавым лицом ивзглядом чистых глаз, тоже слушая с тайной болью в сердце голоса под соснами,искоса посматривала на него.

– Теперь руки и не отмоешь, – говорила она,окровавленными пальцами запуская золоченую вилочку в вишню, – а вы, Жорж,всегда умеете как-то особенно испачкаться… Милый, отчего вы все в кителе, ведьжарко, могли бы отлично ходить в одной рубашке с поясом. И не брились десятьдней…

Он знал, что впалые щеки его заросли красноватой щетиной,что он ужасно затаскал свой единственный белый китель, что студенческие штаныего лоснятся и ботинки не чищены, знал, как сутуло сидит он с своей узкойгрудью и впалым животом, и отвечал, краснея:

– Правда, правда, Клавдия Александровна, я не-брит, какбеглый каторжник, вообще совсем опустился, бессовестно пользуясь вашейдобротой, простите, бога ради. Нынче же приведу себя в порядок, тем более чтодавным-давно пора мне в Москву, я уж так загостился у вас, что всем глазанамозолил. Я твердо решил завтра же ехать. Меня один товарищ зовет к себе вМогилев, – пишет, удивительно живописный город…

И нагнулся еще ниже над столом, услыхав с крокетаповелительный крик Титова на Валерию:

– Нет, нет, сударыня, это не по правилам! Не умеете ножку нашар ставить, бьете по ней молотком – ваша вина. А два раза крокировать неполагается…

За завтраком ему казалось, что все сидящие за столомвселились в него – едят, говорят, острят и хохочут в нем. После завтрака всепошли отдыхать в тени еловой аллеи, густо усыпанной скользкими хвойнымииголками, горничные потащили туда ковры и подушки. Он прошел по жаркому двору кпустой конюшне, поднялся по стенной лестнице на ее полутемный чердак, гдележало старое сено, и повалился в него, стараясь что-то решить, стал пристальносмотреть, лежа на животе, на муху, которая сидела на сене перед самыми егоглазами и сперва быстро сучила крест-накрест передними ножками, точноумывалась, а потом как-то противоестественно, с усилием стала задирать задние.Вдруг кто-то быстро вбежал на чердак, распахнул и запахнул дверь, – и,обернувшись, он увидал в свете слухового окна Зойку. Она прыгнула к нему,утонула в сене и, задыхаясь, зашептала, тоже лежа на животе и будто испуганноглядя ему в глаза:

– Жоржик, миленький, я что-то должна вам сказать – страшнодля вас интересное, замечательное!

– Что такое, Зоечка? – спросил он, приподнимаясь.

– А вот увидите! Только сначала поцелуйте меня за это –непременно!

И забила ногами по сену, обнажая полные ляжки.

– Зоечка, – начал он, не в силах от душевнойизмученности удержать в себе болезненное умиление, – Зоечка, вы одна менялюбите, и я вас тоже очень люблю… Но не надо, не надо…

Она пуще забила ногами:

– Надо, надо, непременно!

И упала головой ему на грудь. Он увидал под красным бантоммолодой блеск ее ореховых волос, услыхал их запах и прижался к ним лицом. Вдругона тихо и пронзительно вскрикнула «ай!» и схватила себя за юбку сзади.