– Митька...

– Что?

– Ты мне писать будешь? Ну, когда уйдешь?

– Буду. А ты меня будешь ждать?

– Конечно! Каждый день, каждую минуточку, каждую секундочку...

Митя протянул ей руку, и Аля перепрыгнула через небольшую канавку.

И в это самое мгновение, когда она прыгала («Сколько солнца! Как тепло!»), с ней случилось нечто странное. Она вдруг отчетливо и ясно почувствовала, что она – любит Митю. Не как брата, не как друга, не как своего спасителя. Она любит его той любовью, от которой рождается жизнь... Это было чудо. Если раньше Алька находилось между жизнью и смертью, то теперь она точно была на стороне жизни.

И в первый раз за очень долгое время она почувствовала себя красивой, почувствовала, что она – девушка, женщина, а вовсе не бесплотная тень.

– Митя, а ты... Ты меня будешь ждать?

– Буду, – сказал он, глядя на нее серьезно. А потом неожиданно покраснел. Значит, он тоже почувствовал!

– Алька, я давно хотел тебе сказать...

– Молчи! – испугалась она и коснулась кончиками пальцев его губ. – Потом, после войны. Сейчас нельзя.

– Да, сейчас нельзя. Потом. Только ты знай – я и потом не передумаю. Скажу то же самое, что сейчас хотел сказать.

– И я не передумаю. Никогда. Никогда-никогда.

Не сказав ни слова о любви, они все-таки сумели признаться друг другу: «Люблю. Буду любить до самой смерти. Буду вечно любить – только тебя!»

В одной из комнат разрушенного дома стояло пианино.

– Митька, а пианино может пригодиться? – все еще смущаясь, спросила Аля.

– Может, еще как, – Митя скинул с пианино обломки гипсового бюста. Занес топор, потом вдруг остановился.

Откинул крышку, пододвинул колченогий табурет, сел.

– Митька, ты что, умеешь играть?

– Немного. До войны в музыкальной школе учился... – Митя опустил пальцы на клавиши, и неуверенные, печальные звуки разорвали тишину. – Руки словно чужие... Разучился, точно!

– Нет, ты играй, играй! – вздрогнула Аля. – Очень хорошо!

– Да где уж там...

Пальцы побежали по клавишам быстрей. Митя часто сбивался, фальшивил, но Аля не замечала этого – в мелодии, которую он играл, было столько скрытой страсти, невыносимой печали и в то же время – надежды, что слезы сами хлынули из глаз девушки.

Она стояла, и слушала. А ее любовь, так внезапно родившаяся, стремительно, в геометрической прогрессии, росла и крепла. Может, она была в Але и раньше? Только Аля не осознавала ее – лишь сейчас заметила, и поразилась величине и силе этого чувства...

За разбитым окном стояла тишина, ветер шуршал черной жухлой занавеской, пахло подвальной сыростью и гарью. Сквозь разбитую крышу пробивалось солнце, блестели на полу стеклянные осколки.

Облизывая пересохшие губы, Аля смотрела по сторонам и не узнавала этого мира.

...Митя опустил руки на колени. Замерла, растворилась в воздухе последняя нота.

За окном захлопали. Аля подбежала к нему – на пустыре стояли женщины. Они, оказывается, внимательно прослушали весь Митин «концерт».

– Талант... – пробормотала Роза и вытерла кулаком слезы. – Алька, ты это... Повезло тебе!

– Да ну вас, теть Роз! – завопила Аля, сгорая от нестерпимого стыда (надо же, и как им все сразу стало ясно – про нее, и про Митю?!). – Скажете тоже...

– А кому, нам, что ли, повезло?.. Мы уж давно без женихов живем. Ладно, девочки, теперь работать! Галка, Клавдия Петровна... Складываем здесь доски штабелями. Макаров, а ты ближе подъезжай на своем драндулете, ближе! Нам тоже неохота лишнее корячиться...

Вечером, еще до наступления комендантского часа, Аля с Митей вышли в город. Было светло – над Ленинградом стояли белые ночи.

На набережной стояла небольшая толпа людей – все смотрели на корабль, так называемый «минный заградитель».

На палубе корабля матрос играл на баяне «Яблочко», остальные танцевали.

Лица у матросов были какие-то странные – мрачные, сосредоточенные, в глазах ничего не отражалось. Они как будто не танцевали, а исполняли некий ритуал.

– Чего это они? – удивилась Аля. – Вроде веселятся, а на вид совсем невеселые...

– Так они с Балтики вернулись, – тихо ответил Митя. – С Балтики сейчас мало кто возвращается...

Один из матросов поднял голову, и взгляд его остановился на Але. Матрос сжал губы, и ноги его еще быстрей стали колотить по деревянной палубе.

– Эх, за белые ночи, за девичьи очи... Жги!

Во всем этом было какое-то безумие. Вот только что этот матрос плясал с мрачным, мертвенно-бледным лицом, а теперь на нем была и страсть, и ненависть, и мольба – о жизни и любви.

– Пойдем... – Аля потянула Митю за рукав, вытащила его из толпы.

Взгляд матроса напомнил ей об Артуре.

Артур тоже смотрел на нее вот так. Они сталкивались нечасто, в основном, на кухне или на лестнице. Артур работал в госпитале, Алька – дежурной в штабе МПВО (местной противовоздушной обороны).

И каждый раз Артур кидал на нее вот такой взгляд.

«Я изменилась. В тот самый день, когда поняла, что жить без Мити не могу... Да, точно, в тот самый день со мной что-то произошло, и теперь все мужчины смотрят на меня. А Митя наоборот, словно отдалился...»

Они с весны спали в разных комнатах, поскольку холода давно закончились.

– Митька, я красивая?

– Ну тебя! Нашла о чем думать... – покраснев, нахмурился он.

– Нет, ты скажи!

– Алька...

– Скажи!

– Ты очень красивая, – сказал он. – Очень.

– Митька, молчи! – противореча самой себе, возмутилась она. – Дурак, мы же договорились... И я тоже такая дура!

– Алька, я через два дня ухожу. Меня берут. Мне через два дня как раз семнадцать исполняется, – негромко произнес он.

– И когда ты об этом узнал? Что тебя все-таки берут? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Еще неделю назад. Но ты, пожалуйста, спокойно – дело решенное, ничего изменить нельзя.

– Ладно, потом поговорим.

– Ты дежуришь?

– Да.

– Я тоже приду, но позже – сейчас мне на завод надо заглянуть, кое-что оформить...

Они расстались, и Аля вернулась домой одна. Одно из стекол в окнах – последнее, оказывается, разбилось в их отсутствие, и Аля принялась убирать осколки.

– Ой, мамочки!

На ладони была кровь – все-таки Аля умудрилась порезаться. И порез был довольно глубоким.