Мерседес, качая головой и бормоча под нос ругательства на испанском – слишком быстро, чтобы расслышать их, – выходит из двери и упирает кулаки в бедра, оглядывая помещение. Не считая тех, кому, собственно, положено работать в эти выходные, воскресные утра пользуются популярностью среди адептов Церкви Бумажной Работы.

– Никто из вас, случайно, не кормил Стерлинг прошлым вечером?

В разгар хихиканья только что вошедшая Уоттс тычет пальцем в сторону Мерседес:

– Рамирес, я же говорила тебе: если заводишь питомца, приходится самой кормить его и выгуливать.

– Я охотно прогуляюсь с ней!

Тут же со стороны по меньшей мере десяти столов доносятся определенно женские голоса: «Заткнись, Андерсон».

Мерседес, по-прежнему хмурясь, возвращается в конференц-зал.

– Ты сказала, что пойдешь домой, как только закончишь составлять список.

– Я так и сделала.

– Пошла домой?

– Нет, имею в виду – сказала тебе это.

– Элиза, тебе нужен сторож.

– Я думала, это обязанность Эддисона, – с ухмылкой замечает Касс.

– Вот дерьмо, – издаю я стон. – Пожалуйста, не говорите ему.

– Почему же не говорить?

– Вик учил его, как делать Разочарованный Взгляд. Я не вынесу два таких взгляда в течение суток. И я сказала ему, что скоро пойду с работы домой.

Самодовольный вид Мерседес не сулит ничего хорошего.

– Мерседес…

– Предлагаю сделку.

– У тебя отстойные сделки.

– Если я не расскажу Вику и Эддисону, то расскажу Марлен и Дженни.

Матери и жене Вика. Это может быть… еще хуже.

– Не согласна.

– Тогда расскажу Вику и Эддисону.

– Расскажешь нам что?

– О не-е-ет, – хнычу я. Мерседес с Касс хихикают.

Вик стоит в дверях в мятых джинсах и выцветшей тенниске – единственное отличие от его невоскресного облика. Обветренное лицо доброе и суровое одновременно. За его плечом маячит Брэн. При виде меня он хмурится и, протискиваясь внутрь мимо Вика, спрашивает:

– Это вчерашняя одежда?

– Это сегодняшняя одежда.

– Потому что сегодня все еще вчера, – услужливо добавляет Мерседес. Она вне зоны досягаемости моего пинка.

– Элиза…

Трудно сказать, от кого исходит вздох – Эддисона или Брэна. Когда мы определяли границы между рабочими и личными отношениями, то решили, что нахождение на службе автоматически означает Эддисона и Стерлинг, а не Брэна и Элизу. Однако со временем границы начали размываться: вместо «находиться» – «активно работать». А потом стали размываться еще сильнее. Как и границы между командой и семьей, от которых коллеги избавились задолго до моего прихода.

– Когда ты ела в последний раз? – спрашивает Вик.

– О, это я помню.

Он скрещивает руки на груди с невозмутимым видом, затем слегка морщится, и руки перемещаются чуть ниже. Шрам Вика наверняка натягивается сильнее обычного – признак сильной усталости. Однако сейчас я не собираюсь указывать на это, потому что замечание вернется бумерангом с удвоенной силой.

– Мы ужинали после ухода Галы. Часов в семь-восемь.

– А потом ты что-нибудь ела? Пила?

Подкатываюсь к мусорной корзине и заглядываю туда. Вот только я, по-видимому, не заметила визита уборщицы, так что понятия не имею, были там остатки еды или нет.

А судя по требующей внимания головной боли, вероятно, не пила ничего или совсем мало.

Начинаю понимать, почему Шира настаивала на том, чтобы оставаться моей соседкой по комнате во время всей учебы в колледже, хотя благодаря стипендиям мы могли жить отдельно. Возможно, я выжила только благодаря ей.

Очевидно, отсутствие ответа – неубедительный ответ, потому что все четверо сердито смотрят на меня.

– Извините! – кричу я. – Ну вперед, судите меня за то, что чуть-чуть увлекаюсь работой!

– Это не называется чуть-чуть увлекаться, – замечает Касс.

– Lehi lehizdayen[35].

– E vaffanculo anche tu[36], – парирует она весело.

Мерседес с Брэном закатывают глаза. Как будто полжизни мы не слушали их перепалки на испанском. Как будто Прия, решительно отказывающаяся учить этот язык только для того, чтобы дразнить их, не отвечает по-французски, когда они болтают при ней на испанском.

– Ma решила приготовить вам всем завтрак, – говорит Вик с обманчивой мягкостью в голосе, – но я не вполне уверен, заслуживаешь ли ты его, если не можешь нормально о себе позаботиться.

– Ты не даешь мне еды в наказание за то, что я не ела?

Он моргает, затем хихикает и качает головой:

– Ну если так трактовать…

Затем осторожно берет лежащий на его коленях коричневый бумажный пакет с продуктами и кладет на стол.

Марлен Хановериан бóльшую часть жизни владела собственной пекарней, пока не продала ее одной из дочерей и не ушла в отставку. Затем, чертовски заскучав и не сумев отучить себя просыпаться в четыре утра, снова начала печь, а выпечку отдавать сыну и внучкам. Марлен делает это потрясающе. После серии микроинсультов за последние два года ей волей-неволей пришлось сбавить темпы и сесть в инвалидную коляску, но она счастлива, когда готовит.

Помимо завернутых в фольгу мягких, еще теплых, из духовки, круассанов с маслом, есть пластиковые тарелки, наполненные смесью из омлета, бекона, сосисок, грибов и крошечных кусочков запеченных помидоров. Тянусь к своей тарелке, но ее перехватывает Брэн – в такие моменты он на сто процентов Брэн, неважно, на службе или нет, – чтобы забрать мои помидоры и переложить мне ненавистные ему грибы. Раньше он забирал еду, которая мне не по вкусу. А если мне нравится весь завтрак, Брэн возьмет то, за что его с наименьшей вероятностью пырнут вилкой. Попытка забрать мой бекон определенно закончится именно так. Уже заканчивалась.

Ничего себе, мне определенно надо поесть.

– Так во сколько вы, собственно, вернулись? – спрашиваю я с набитым омлетом ртом.

– Около десяти тридцати. Просто поехали прямо в Манассас.

– Касс все это время пришлось обходиться без сумки?

Касс кивает: она занята попыткой запихнуть в рот несколько сосисок сразу.

– Есть какие-то новости?

– Из поисковой группы уже начали выводить полицейских, – говорит Мерседес. – Понимаю, есть и другие преступления, но трудно объяснить это перепуганным родителям.