…Лес. В сумрачном свете, озаряемый бликами костра, сидит человек. Это начальник экспедиции, а может быть, это даже и я. Он – то есть я, то есть мы с ним – озабоченно вслушивается в тревожную, натянутую, как тетива, обманчивую тишину, вглядывается широко раскрытыми глазами в кромешную тьму. Натянутую тетиву тишины скоро опять тронет то приближающийся, то отдаляющийся плач ребенка – тонкий, жалобный, то вспыхивающий тревожно, то гаснущий, слабеющий вдали. Этот плач, который можно сравнить с пением сирен, поглотил уже всех взрослых членов экспедиции, осиротив их собственных детей, и те теперь вскрикивают во сне в палатках. Так что же делать?!.

У костра сидит человек – начальник экспедиции, то есть я. Уносятся в безлюдное пространство сумрачные, как эти обступившие костер гигантские ели, его, то есть мои, мысли. Хоровод светлячков обручем окружает его, то есть мою, голову – не голова, а шапка Мономаха! И чудится ему, то есть мне, что и не светлячки это вовсе, а воплотившиеся в эти божественно-прекрасные создания те самые его (мои) товарищи, что исчезли. А сверху льет свой серебристо-оранжевый свет мученица луна. Друг мой, солнце, приди!.. Но что станет после твоего восхода с этими светящимися душами?…

Тут взгляд человека у костра падает на догорающее, пышущее рубиновыми углями полено, валяющее чуть в стороне от других углей и головешек. Прислушавшись, он понимает, что тоненький печальный плач ребенка исходит от него. Это внутри него заключен неведомый Буратино…

Положив тетрадь под стопку книг на стоящий у кровати стул, я легла головой к незанавешенному окну с пролитым на паркет светом неоновой луны и погрузилась в чуткий, неспокойный сон… Собственно, это был не сон, а дрема. Я приоткрывала глаза и видела на потолке горящую люстру. Свет от нее падал на стул с книгами, оказавшийся теперь со стороны ног, и я иногда, переворачиваясь с боку на бок, задевала его ногой… Наконец мне это надоело, и я решила устранить назойливую связь между люстрой и стулом. Поднялась, сбросила на пол книги с тетрадью и, продвинув стул к середине комнаты, встала на него и принялась выкручивать лампочки.

– Что ты делаешь? – спросила полушепотом возникшая на пороге спальни с веником в руках моя изумленная мать. Услышав странное позвякивание, она, обычно бродившая по дому до полуночи, заглянула ко мне и застала на стуле за сосредоточенным занятием.

– Мешает, – ответила я машинально-озабоченно и… проснувшись, принялась на пару с матерью оглушительно хохотать.

На следующий день ко мне в школе подошла бледная, словно покусанная и побитая, местами даже крошащаяся, как школьный мел, Ира в сопровождении внешне невозмутимой Веры. Правда, у Веры глаза были круглыми, как это обычно бывало, когда я подходила к ней с ящерицей.

– Этот маньяк… У которого мы вчера… Ну, тот, с «хорошим»… он меня преследует! – сказала Ира, очень волнуясь.

– Как это?!

– Я вызвала лифт, чтобы спуститься, а из лифта вышел он. И подмигнул мне. А потом прошел к лестнице и, обернувшись, пригрозил мне пальцем… хитро так…

– Да, может, это и не он был.

– Вот и я говорю, – осторожно вставила Вера.

– Он, он!.. Я его точно узнала! Он теперь меня убьет! Зря мы его так оскорбили.

– Знаете что, сразу после школы соберемся на площадке – обмозгуем это дело! Больше никому ни слова!

Ровно в половине второго, после шестого урока, мы с Ирой и Верой стояли на площадке у нашего любимого стола с шахматными клетками и держали совет.

Ира потерянно и одновременно сердито порывалась куда-то бежать – то ли скрыться от незримого преследователя, то ли, кинувшись навстречу, пригрозить ему. Она была как взмыленная лошадь. Вера, сдерживая Иру, взяла ее под руку. Я же, деловито прохаживаясь взад-вперед, задавая четкие вопросы и получая на них невразумительные ответы, составляла план.

План составился быстро.

Достав из портфеля только что начатую тетрадь по русскому языку, я вырвала из нее первую исписанную страницу и, взяв чернильную ручку, принялась записывать всё о нашем общении с владельцем «хорошего» со вчерашнего дня.

– Маньяк должен сидеть в тюрьме! – сказала я, перефразируя персонажа недавно вышедшего фильма. – Сейчас составим протокол и отнесем его в милицию.

– Ой, милиция… А надо ли?… Не будет ли от этого хуже? Он меня потом совсем убьет! – пролепетала Ира.

Но аргументы у меня были железные:

– А ты не боишься, что он и родителей твоих убьет, и нас всех по одному, если останется так вот кружить где-то около?

– О, господи… Ну, давайте тогда уж скорей писать.

Мы записали наши показания и, подписавшись, причем все трое, хотя Веры на месте происшествия не было, отправились через овраг в отделение милиции.

Нас встретил пожилой дежурный в звании майора. Он удивленно взял из моих рук ученическую тетрадь и рассеянно, но в то же время серьезно пробежался взглядом по угловато выведенным строчкам.

– Понятно… А теперь идите домой, и пусть придут ваши родители. Тетрадь пока оставьте у себя, – сказав он, едва заметно усмехнувшись.

Мы благодарно закивали, попятившись, вышли и куда-то побежали, ошалев от собственной смелости и причастности к небывалому приключению. Собственно, именно этого мне и хотелось – устроить приключение. В угрозы маньяка я верила меньше всего. О том, что мы уже больше не придем сюда – ни с родителями, ни без них, – было понятно.

Мы бежали по улице и, смеясь, в шутку толкали друг друга. У Иры страх совершенно испарился, а у Веры испарилась напряженность, словно мы уже сдали маньяка государству, перепоручив его исправительной системе.

Вбежав в кафе, мы заказали мороженое с мандариновым вареньем и, наевшись и вволю насмеявшись, разбежались.

В этот же день, попозже, когда я стояла на площадке у стола для настольного тенниса с ракеткой в руках, ожидая, что мне кто-нибудь составит компанию, к столу подошла Аппатима.

– Сыграем? – спросила она, глядя мимо, и, не дожидаясь ответа, взяла вторую ракетку.

Ее появление не было неожиданностью – при всей глухой вражде между нами мы могли, когда приспичит, коротко переговорить.

В тот год среди моих одноклассников, с которыми я по-прежнему не находила точек соприкосновения, пронеслось поветрие на западную поп-музыку. Одалживая друг другу гибкие голубые грампластинки с записями двух самых модных групп, все спрашивали с ревнивым любопытством: «Тебе кто больше нравится – ABBA или Boney M?» Поначалу мне, когда я еще ничего из этого не слышала, больше нравилось необычное, вкусное какое-то слово «бониэм», казавшееся гораздо более оригинальным в сравнении с простой аббревиатурой АВВА. Я так и отвечала на «коренной вопрос бытия» для моих одноклассников. Потом, уже услышав, я просто отказывалась отвечать.

Аппатима была увлечена конечно же «АББОЙ», из какого-то неведомого закона всегда бессознательно разводившего нас по разные стороны баррикад. На невидимом щите, с которым она шла, гордо вскинув голову, по школе или двору, слово АВВА было выгравировано огромными, светящимися буквами. Это была просто гигантская АВВА. И как все гигантское, а точнее, возведенное в гигантизм, в своей нелепости вызывало смесь уважения с насмешкой.