Ира знала мои мысли про то, что выходить замуж можно только за Самого Лучшего В Мире Человека, а так как такой человек в лице Владимира Ильича Ульянова-Ленина уже покинул милую Землю, лучше уж беззаветно посвятить свою жизнь всему человечеству, а не какой-то там замкнутой ячейке, как делает нынешнее большинство.

Такого рода мои рассуждения выслушивались обычно снисходительно, без лишних вопросов и комментариев и даже с некоторым любопытством, так выслушивают уже в наше время сектантов крещеные люди, бывающие в храме два раза в год – на Рождество и на Пасху. Мол, дико, конечно, все это слушать, но, кто его знает, может, что-то в этом и есть?…

– А вдруг ты ребеночка захочешь? Ты же все-таки женщина – будущая мама. А мамы должны быть образцом для дитяти своего – уметь готовить, гладить, стирать. Такими, знаешь, плавными, музыкальными движениями. И – р-раз – пельменей целый таз! Можно даже под музыку готовить. Поставить пластинку, а детки будут кружиться вокруг, как снежинки. И ты среди них – как Снегурочка. И тоже танцующая.

– Нет, пусть лучше будет вот как. Детки будут для всех пап и мам как бы общими. В каждом доме надо открыть на первом этаже столовую, где все, и женщины, и мужчины, будут дежурить по очереди, готовя на всех, в том числе и для деток. Тогда женщина окончательно освободится от многовекового рабства на кухне, и сбудется ленинский завет о том, что при социализме каждая кухарка сможет управлять государством. Класс кухарок будет ликвидирован. Заодно родители научаться любить, заботясь, сразу всех деток, а то, подумаешь, добродетель – выделять своего… детеныша. Так и животные могут.

У Иры гасла улыбка, которую она старательно прятала, и, что называется, глаза поднимались на лоб. Некоторое время она молчала, будто поперхнувшись, не в силах отыскать контраргументы. Потом, вздохнув, с укором изрекала:

– Какая ты у нас умная, Маша.

– Да уж какая есть, – весело отвечала я, следя украдкой за меняющимся лицом Веры, на котором отражались, озаряя мечтательной улыбкой, какие-то ее мысли.

Я догадывалась, что кое-что из моих речей ложится в Верину тонкую, восприимчивую душу благодатным зерном, которое она прорастит во что-то свое.

– А что касается музыки и танцев, то я не против них. Но для чего у нас обычно танцуют? Для того чтобы повертеть задним местом перед чьим-то передним местом, не так ли? А музыка для чего? Для того чтобы понежиться в кресле перед торчащей напротив вазы из импортного хрусталя? Другое дело, если бы стены были, например, стеклянные, и за ними плавали бы среди кораллов диковинные рыбы и медузы, жили бы морские черепахи и даже, может быть, крокодил. А ты бы была сотрудником научно-исследовательского судна, бороздящего моря и океаны, откуда и привозила бы всю эту живность. Это уже само по себе было бы музыкой!.. И тебе бы захотелось слушать другую музыку – не такую, как все слушают. Например, шум раковины, когда ее приложишь к уху.

– Слушайте, детеныши, вы лучше скажите, а есть разница между красивой музыкой и прекрасной музыкой? Я, например, ее чувствую, – тактично разводила нас в стороны Вера каким-нибудь глубоким вопросом.

– А по-моему, это одно и то же, – произносила Ира с укором, адресованным нам двоим. – А вообще, я вижу, у вас обеих мозги набекрень.

И это был высший комплимент, услышав который я расцветала и внешне и внутренне. Подобно гейзерам, рождались во мне с той минуты молниеносно выдаваемые идеи, вокруг каждой из которых мы с Ирой, все больше входя в раж, упражнялись в красноречии. Арбитром же, судьей нашим была Вера. По степени глубины ее вопросов я могла судить о том, насколько мне удалось всколыхнуть смутно понимающую меня и без слов Верину душу, наколобродить в ней и неожиданно для самой Веры ввергнуть ее в ее же собственную бездонность.

Одно было плохо: для того чтобы испытать чувство солидарности с Верой в общем образе мыслей, или, говоря точнее, в некоем общем безумии, чтобы углубить ее восприимчивую душу, я использовала Иру, выставляя ее ординарной личностью, тогда как та была пусть и не особенно глубоким, но не злым и сердечным человеком. Мне не нравилась собственная манипулятивность, к тому же отчасти замешанная на чувстве ревности (в какой-то степени мною руководило желание стать для Веры подругой номер один, оттеснив Иру на второе место). Ведь, ратуя за равную любовь матерей и отцов ко всем деткам подряд, не выделяя своего, я не могла на самом деле выработать в себе равного и справедливого отношения всего лишь к двум своим единственным подругам.

Все споры прекращались, как только мы с Верой оставались одни. Но, увы, почти сразу выяснялось, что у меня нет слов, чтобы пробить ее молчаливость, а у нее – при всем магнетизме влияния на меня – нет сил, которые могли бы долго удерживать с присущей ей невозмутимостью мои разгоряченные порывы. И, поерзав с полчасика на лавочке за сходящей на нет неторопливой беседой, я, придумав какой-нибудь предлог, испарялась.

В то время все кругом увлекались роликовыми коньками, тем более что в нашем климате дети и понятия не имели о том, как выглядит каток зимой. Но мне, как обычно, не покупали ничего такого, с помощью чего можно было упасть или куда-то врезаться. И однажды я решилась с горя одолжить коньки у девочки со скрипкой.

Девочку звали Жанной, она училась в параллельном классе и жила в соседнем квартале. Каждый день Жанна неторопливо шла со скрипичным футляром в одной руке и чемоданчиком-дипломатом – в другой в свою музыкальную школу, а в прихожей у нее лежали бесполезным грузом рядом с грустной кошкой ни разу не надеванные ролики, купленные ничего не боящимися родителями в самый разгар моды на этот вид развлечения.

С Жанной я никогда не разговаривала, но тут мне стало настолько невтерпеж, и азарт настолько захлестывал меня, что я решилась постучаться в выкрашенную ослепительной серебряной краской дверь с огромным глазком, – за этой дверью на первом этаже Жанна и жила.

Глазок потемнел, и дверь широко распахнулась, обнажив стоящую на пороге девочку с пронзительно-пристальным, но в то же время погруженным в себя взглядом черных глаз. У нее была модная «пажеская» прическа, такую носила и я; светлые волнистые волосы мягко касались плеч, а одета она была в длинную, как плащ, шелковую накидку. Чем-то звездным и в то же время близким веяло от этой фактически незнакомой девочки. И я легко выговорила, стараясь казаться беспечной:

– Здравствуй, Жанна. Мне сказали, что у тебя есть ролики. Одолжи мне их, пожалуйста. Я немного покатаюсь и верну. Все будет в целости и сохранности, обещаю!

Кивнув, Жанна наклонилась за роликами и, передав их мне, тихо, с мягкой улыбкой потянула дверь на себя.

Дверь закрылась, словно в вагоне метро, поезд с Жанной уехал, а я наконец получила долгожданные ролики.

Уж сколько я в этот день пролила пота, осваивая сначала стояние на них, а потом и езду!..

Не помню, сколько пролетело времени… Но ролики были возвращены хозяйке в полной сохранности.

Однако на следующее утро повторилось все то же самое – я пришла за роликами к Жанне и снова получила их.