Но в одном человеке все же трудно было совместить столько силы и тонкости, и я выделяла – точнее, что-то во мне выделяло, жадно ловя невидимо распространяемые этими художественными персонажами искры, – два типа героев.

Один из них глубоко-серьезен и несколько строг, отстранен… Другой же вечно оживлен и весел, и тоже приподнят над обыденностью, но по-другому.

Первый был как Павел Корчагин, но более образован, более погружен в дела мира, а не войны; он много размышлял, и к нему любили приходить за советом.

А второй был как неунывающий герой одного старого фильма в исполнении Бориса Чиркова, который все напевал, сталкиваясь с жизненными трудностями:

Все это: оба героя в их неисчислимых вариациях, их серьезные и веселые деяния – непременно благородные, пронизанные духом скромности и простоты, – были для меня источником неподдельной радости.

Но радость эту длинной черной тенью сопровождала грусть: моя страна не разделяла моей религии.

Точнее сказать, моя страна не разделяла своей религии.

В нее верил дедушка Брежнев, верило его Политбюро, верил пламенный оратор Эдуард Шеварднадзе, Первый секретарь Компартии Грузии, вместе с другими ее руководителями, а вот мои родители, соседи и некоторые – если не все! – учителя в школе не верили.

Большинство людей, с которыми я пересекалась дома, в школе и на улице, были абсолютно безрелигиозны.

Книжные полки их квартир украшали тома, на страницах которых жили прекрасные герои-коммунисты, и не они одни, а также их многочисленные предшественники из лучших людей человечества, такие как Сократ, Марк Аврелий, Коперник, Джордано Бруно, Мартин Лютер, Радищев, Чернышевский, Достоевский, Сервантес… На их земле родился, вырос и нашел свое последнее пристанище в Мавзолее Самый Лучший В Мире Человек. Там же, у красной Кремлевской стены, спали вечным сном Серго Орджоникидзе и Максим Горький, Семен Буденный и – быть может, всех их святей и прекрасней, но и всех несчастней, – Неизвестный солдат. А эти, да простит меня моя совесть, скучные – потому как скучающие – люди остались такими же, как были. Из века в век они протягивали равнодушной рукой яд Сократу, а потом, спустя годы, бездумно носили его на руках, повторяя, как попугаи: «Платон мне друг, но истина дороже», казнив с подозрительной легкостью и быстротой расправившихся с ним клеветников.

И это они распинали Христа.

Но подведу итог: в то время как страна, отбрыкиваясь и отфыркиваясь, но еще не отплевываясь, плыла лебедем, раком да щукою по течению сонной реки стоячего времени, все дальше уходя в семидесятые – восьмидесятые годы от своего идейного наследия, я только входила в него.

2

В четвертом классе у меня наконец появились во дворе первая настоящая подруга и первый мальчик, пробудивший первые нешуточные чувства, и с этим мальчиком мы тоже подружились.

В среднем подъезде на третьем этаже жила шумная, задорная женщина-украинка, с которой дружила моя мама, дома отличавшаяся не меньшей шумливостью, но порицавшая за оную других Поведение своей подруги мама также непрерывно осуждала, смешно копируя за глаза ее манеры.

У этой маминой подруги были тихий-тихий, передвигавшийся будто бы украдкой, абсолютно незаметный – по-кошачьи незаметный – муж и такая же тихая-тихая, с прямой, в струнку, спиной и гордо посаженной головой со спускающимися до плеч русыми, чуть вьющимися волосами абсолютно домашняя дочка. Такое загадочное существо мне, девочке дворовой, казалось по меньшей мере странным. И хоть среди сочиняемых мною стихов, которые я записывала украдкой в тщательно оберегаемую от всех тетрадь, была строчка «Люблю людей я странных, ведь они жгут по ночам для нас живые фонари», странность, которую имела в виду я, никак не вязалась со странностями Веры. «Сердце мое – центр Вселенной!» – гласило мое программное стихотворение, хоть и, узнав о нем, все вокруг несказанно удивились бы, так как не замечали в столь скрытном и застенчивом ребенке особого сияния. Вера же казалось и вовсе непроницаемой. Вместо того чтобы спуститься во двор, она, не меняя позы, подолгу недвижно стояла на балконе и без всяких эмоций – но и без устали – смотрела на всю эту непрерывную чехарду у нас на площадке, где были и гонявшие футбольный мяч мальчишки моих лет, и играющие в волейбол старшеклассники, круг которых то и дело разрывала играющая в войну малышня; эта же малышня налетала на прыгающих поодаль через резинку девочек, после чего те начинали пронзительно визжать и за кем-то гоняться. На лавочке сбоку футбольного поля сидели две подруги с бадминтонными ракетками и вертели их, подражая дамам, как зонтики. Потом, лениво поднявшись, шли, покачивая бедрами, на лужайку в той части площадки, которая предназначалась для более взрослого, а стало быть, тихого и культурного отдыха среди столов и лавочек под тенистыми кленами и тополями, и, встав друг напротив друга ближе, чем требовалось для игры, любезно посылали, а точнее, чуть ли не передавали с ракетки на ракетку плавный и легкий, как воздушный поцелуй, волан. Мимо них проносилась со сворой собак, среди которых, увы, больше не было Мурзика, уже помилованная в общественном мнении, восстановленная в правах на площадку ужасная девочка Лариска.

Но все же порой Вера – по только ей ведомой причине – спускалась во двор.

Когда она своей быстрой, легкой походкой входила на площадку, ее иногда поджидал сюрприз – большая зеленая или очень маленькая полосатая ящерица в моей умело управляющейся с этим видом земноводных ладони. И Вера, повернувшись, опрометью бежала обратно в подъезд; взлетев на свой этаж с быстротой кошки, она вновь оказывалась на балконе. Вся в красных пятнах, выступавших вместе с капельками пота даже на лбу, она смотрела оттуда на меня, как кролик на удава, теперь уже, правда, расширенными, сияющими от ужаса глазами.

Хоть я давно уже и распрощалась с своими прежним вредностями, направленными на людей и зверей, пугать и мучить Веру специально отловленными, а потом милостиво отпущенными ящерицами мне нравилось… Так как Вере и самой, вероятно, нравилось пугаться.

Когда же ящериц в наличии не было, мы с Верой и не подходили друг к другу, гуляя сами по себе в разных концах площадки. Я – примыкая время от времени к какой-нибудь из играющих компаний, а она – просто собирая камушки и листья в тихой части двора.

Иногда я, приплетаясь поздно вечером домой из своего насыщенного под завязку дворового дня и не достучавшись до матери, шла искать ее у закадычной подруги. Открывала мне Вера. Сделав шаг вбок и отступив назад, она безучастно роняла, слегка приоткрыв сложенные до того бантиком губы:

– Заходи.

– Моя мама у вас? – спрашивала я, оставаясь на пороге.

– Да, сейчас. Тетя Валя, к вам пришла Маша.

– Не надо, не надо ее звать. Пусть ключи передаст.