Приготовления почти завершились, когда у входа в храм напротив центрального нефа послышалось шарканье многих ног. Свет в той части был слаб, и император не сразу заметил приближавшуюся к нему небольшую процессию, а заметив, встал. Судя по одеждам, то были православные монахи, наиболее истово противостоявшие императору. Никто из них много недель не переступал порога святилища.

При их появлении мысли императора взволновались. Неужели братья его решили пересмотреть свои непатриотичные решения? Неужели Небеса наконец-то даровали им понимание, в какой опасности находится город? Неужели они наконец-то смогли провидеть те последствия, к которым приведет турецкое иго: весь Восток будет потерян для христианства, причем на необозримое время. Чудо и — слава Богу! Совершенно не думая о себе, честный христианин шагнул к воротам ограждения и открыл их, дожидаясь приближения покаянных.

Перед ним, у самых ворот, они опустились на колени — этот обычай они решили соблюсти.

— Братья, — обратился к ним император, — много дней не удостаивали вы этот алтарь своим присутствием. Как базилевс, приветствую ваше возвращение и святым именем Господа прошу вас пожаловать сюда. Здравый смысл внушает мне, что причина вашего возвращения так или иначе связана с тем плачевным положением, в котором оказались наш город и наша империя, не говоря уж о нашей вере. Встаньте, о братие, и поведайте, чем вызван ваш приход в столь злополучный час.

Один из братьев, облаченный в серое, старый и согбенный, поднялся и заговорил:

— Ваше величество, не может быть, чтобы вы не были знакомы с древней традицией, которая связывает Константинополь со Святой Софией; простите нас, однако, за опасения, что вы, возможно, не посвящены в суть более недавнего пророчества, — нам-то представляется, что выражено оно однозначно, и мы намереваемся его изложить. «Неверные, — так гласит предсказание, — войдут в город; но в тот миг, когда они достигнут колонны Константина Великого, ангел спустится с небес и вложит меч в руки человека низкого рода, сидящего у подножия колонны, и прикажет ему употребить его на отмщение слуг Господа. Охваченные внезапным ужасом, турки обратятся в бегство и, покинув город, отойдут до самой границы с Персией». Это пророчество позволяет и нам, и всем, кто в него верит, не испытывать страха перед Магометом и его нечестивой ордой, и мы благодарим Небеса за Божественное вмешательство. Однако, ваше величество, полагаю, нам простительно желать, чтобы честь избавления принадлежала Пресвятой Богородице, которая столько лет пеклась о наших предках и чудесным образом спасала их от опасности, в том числе и во времена, памятные вашему величеству. Что же до нашей цели… мы — посланники константинопольских братств, единых в своем поклонении Святой Приснодеве Влахернской, и мы молим тебя о дозволении вынести Панагию из церкви Одигитрии, где она находится с Пасхальной недели, и передать ее набожнейшим жительницам города. Завтра в полдень, с позволения вашего величества, они соберутся на Акрополе, и процессия с хоругвью во главе пройдет по стенам до тех самых уязвимых ворот, с бесспорной верой в то, что при виде Панагии султан и его орда нехристей упадут замертво или обратятся в бегство… Мы молим ваше величество, чтобы в эти дни упадка Приснодеве вернули почитание, которого она удостаивалась от императоров и греков былых времен.

Старик умолк и вновь опустился на колени, а его спутники огласили храм громким «Аминь».

Хорошо, что свет был тусклым и лицо императора оставалось в тени; хорошо, что поза просителей не позволяла им пристально в него вглядеться; им овладело смешанное чувство жалости, презрения и несказанного гнева — оно исказило черты и заставило содрогнуться всем телом. Примирение и покаяние! Клятва в верности! Предложение с оружием в руках защищать ворота и разбитые стены! Боже, как он заблуждался! Ни слова во искупление их ошибок и прегрешений, ни слова благодарности за его труды и деяния — а он собирался просить Господа дать ему сил умереть, если понадобится, как подобает императору храброго и благородного народа!

Целый миг он простоял, взирая на них, — то был миг горя, стыда, муки, ярости, — и все это усиливалось жгучим чувством личного оскорбления. Помогай ему Господи!

— Дайте мне немного времени, — произнес он тихим голосом и, миновав ожидавших священников, встал на колени перед алтарем так, чтобы опустить голову на верхнюю ступеньку.

Тянулись минуты. Посланники полагали, что он молится за успех завтрашнего обряда, он же молился о даровании самообладания — чтобы дать им ответ, благоприятный для его политических расчетов.

Наконец он поднялся, вернулся к святым братьям и с надлежащим спокойствием молвил:

— Встаньте, братья, и ступайте с миром. Хранитель храма передаст священную хоругвь набожным женщинам. Однако я настаиваю на одном условии: если кто-то из них погибнет от руки врага, которого, как ведомо и нам, и им, взрастили в привычке отрицать женские добродетели, презирать собственных матерей и жен и считать собственных дочерей товаром, — так вот, если кто-то из них погибнет, вы засвидетельствуете перед пославшими вас ко мне, что я не виновен в этом кровопролитии. Встаньте и ступайте с миром.

Процессия покинула храм так же, как и вошла, а богослужение продолжилось.

На следующий день, около десяти часов утра, у ворот Святого Романа наступило затишье. Правильнее, пожалуй, будет сказать, что турки почему-то решили передохнуть от своих трудов и ненадолго перестали таскать камни, древесные стволы, тачки с землей и бревна, выломанные из срубов, — короче говоря, все то, чем можно надежно завалить ров. И тогда на самой высокой груде обломков, когда-то называвшихся Багдадской башней, появился граф Корти с черным щитом на локте, луком в одной руке и своим знаменем в другой.

— Берегись, берегись! — упреждали его друзья. — Они сейчас выпалят из большой пушки!

Корти будто бы и не слышал; он неспешно утвердил знамя и, трижды протрубив в рог, вынул из колчана за спиной стрелу. Грянул пушечный выстрел, ядро упало ниже. Когда пыль улеглась, рог запел снова. Тогда турки, не приближаясь, начали обстрел. Почти все выпущенные стрелы не долетели. Увидев, что вызов никто не принимает, граф присел на камень.

Через некоторое время из строя янычар, по-прежнему охранявших возвышение, вырвался всадник и галопом поскакал по левой стороне зигзагообразной траншеи.

На нем была сверкавшая золотом кольчуга, а ниже — желтые шаровары; ноги защищены стременными башмаками из чистого золота. Он смотрел вперед из-за небольшого круглого черного щита на левой руке, в правой сжимал лук; в седле он держался легко, спокойно, уверенно; оказавшись на расстоянии полета стрелы, боец сбавил скорость и тут же принялся гарцевать. За спиной у него прогремел протяжный хриплый вопль. Из всех христиан один лишь граф распознал приветствие янычар, которое и сегодня в ходу в турецкой армии, в буквальном переводе: «Падишах! Да здравствует падишах!» Тем воином был сам Магомет.

Встав с камня, граф положил стрелу на тетиву и вскричал:

— За Христа и за Ирину — вперед!

С последним словом он спустил тетиву.