меру, и тогда в моем распоряжении будет шестьсот тысяч человек. Продолжая таким образом постепенно увеличивать мои силы против России, я ежегодно буду посылать по 25 тысяч человек в Испанию, и для того, чтобы там покончить войну, я не стану делать того, что вы делаете, чтобы покончить вашу войну с турками. Я не стану пугаться некстати призраков моего собственного воображения. Как мог я не поверить сведениям, получаемым мною о ваших вооружениях и о назначении их против меня, когда вы увеличивали их в ущерб вашим собственным интересам, употребляя на них ваши войска, расположенные в Финляндии, и пять дивизий вашей армии, выдвинутой против турок, чем существенно изменились шансы вашей войны с ними? Император Александр не хочет войны, – он это говорит, вы непрестанно это повторяете; хочу вам верить; но факты не согласуются со словами… <…>

Император Александр и граф Румянцев будут отвечать за бедствия, которые они навлекут на Европу войною. Можно знать, когда хочешь ее начать, но нельзя знать, когда и как удастся ее окончить. Откровенностью всегда должен отличаться язык великих держав, а у вас ее не соблюдают. Я был очень обрадован, когда генерал Лористон известил меня, что Император сказал ему, что ему очень нужно возвратить на Дунай пять дивизий, которые он отодвинул оттуда, и что он это сделает, как только я уменьшу наполовину мой гарнизон в Данциге. Я видел в этой откровенности шаг к сближению, и я надеялся, что все между нами кончится; но от вас это скрыли; вам об этом ничего не сказали в только что полученных вами депешах; не захотели даже, чтобы вы мне это подтвердили официально; вам ничего не отвечают на отчет, конечно вами посланный, о моем разговоре с вами и о том, который я имел с гр. Шуваловым, когда я повторил ему все то, что я говорил вам; отвечают молчанием на все представления, которые вы не могли не сделать. Это молчание не указывает ли ясно на то, что в Петербурге имеют задние мысли и намерения, которые пока скрывают уверениями в дружбе? Они непостижимы в своем ослеплении: их не поймешь; они действуют, как действовала Пруссия, когда стремилась к собственной гибели. Я не чета графу Румянцеву, который надо всем острит и шутит; я этого не умею; я на все смотрю серьезно и действую по заключениям, к которым меня приводят мои обязанности к моим народам и истинное положение дел. Я знаю, что вы хотите отправить курьера; отправьте его; известите Императора Александра о всем том, что вы от меня слышали; я знаю его здравый ум и весьма на него рассчитываю. Вот уже год, как я начал замечать изменение в его способе действий относительно меня; я говорил с вами неофициально, – это простая беседа; наконец, от души желаю, чтобы исполнились ваши желания и чтобы вам удалось вскоре увидеть, как вы надеетесь, все затруднения между нами улаженными, и наши отношения поставленными на старинную ногу».

Сказавши эти слова, Император поклонился мне, точно так как и князю Шварценбергу, и тотчас удалился. <…>

Чувствую, что должен был бы написать прямое донесение к Е. И. В-ву об этом длинном и удивительном разговоре, коим почтил меня Император, Его союзник; но, уважая его занятия и не имея чести, в течение около трех лет, проведенных мною здесь, получить от Него какой-либо ответ, я не посмел этого сделать. Итак ограничиваюсь тем, что извещаю об этом разговоре В-е С-ство, со всеми подробностями, какие могла удержать моя память, и прошу Вас, граф, представить эту депешу в оригинале на усмотрение Государя Императора.

P. S. Париж. 5/17 Авг. 1811.

При внимательном пересмотре этой депеши, уже переписанной, память моя послужила мне лучше, чем когда я писал ее прошлой ночью, между полуночью и шестью часами утра, борясь против сна и усталости. Я вспомнил несколько частных мыслей и выражений Императора Наполеона, которые ускользнули от меня при первой моей редакции; и так как все высказанное этим Государем имеет интерес, то спешу сообщить их Вам, чтобы дополнить и сделать еще более точным посылаемый мною отчет о вчерашнем разговоре со мною, во время приема Е. И. и К. В-ва. Вот они:

– «не понимая ничего в ходе дел у вас, я поступаю как человек в состоянии природном, который, не разумея, не доверяется. В России однако есть таланты; но то, что там делается, доказывает, что у вас или потеряли голову, или имеют задние мысли. В первом случае вы походите на зайца, у которого дробь в голове и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная ни какому направлению он следует, ни куда он добежит».

Говоря о Польше и о том, что он не думает ее восстановлять, он сказал: «Хотите вы удостоверений, конвенций, гарантии со стороны Австрии – все это будет» (Там же. С. 148–162).

Часть восьмая

Отечественная война 1812 года

Накануне войны с Наполеоном произошло событие, которое взволновало все круги петербургского общества, а затем и все сословия России, – неожиданная отставка и ссылка Михаила Сперанского в Нижний Новгород, а его ближайшего сотрудника Михаила Магницкого – в Вологду. Естественно, эта отставка долго готовилась противниками и недоброжелателями Сперанского, который, оказалось, как государственный секретарь почти полноправно управлял государством и от которого очень многое зависело в той или иной человеческой судьбе.

После Эрфурта ходили легенды, что Наполеон в разговоре с императором Александром давал ему целое королевство за этого чиновника с его блестящими способностями. Возвратившись в Петербург, император Александр целые вечера проводил со Сперанским в разговорах о реформах государственного управления.

«Сперанский, с своим организующим и быстрым умом, умевший представлять все трудности легкими и все препятствия одолимыми; с многосторонним знанием, с обаятельным красноречием; с деятельностию, в которой никто еще не превзошел его; Сперанский, полный воображения, страсти создавать, и честолюбивого стремления к славе, был именно таким человеком, какого желал Александр и какой нужен был ему при тогдашнем настроении его мыслей» (Корф. С. 109).

Сперанский предложил императору Александру план всеобщего государственного устройства, а для этого нужно принять законы, посредством которых «утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым придать действию сей власти более достоинства и истинной силы» (Там же. С. 110). Но в составлении плана Сперанский не учел исторических условий, в которых он жил, его планы опережают возраст и образованность народа, он «не чувствовал, что строит без фундамента», «хочет ввести будущее без настоящего», как сказал писатель Гейне, «делает второй шаг,