отдал его королю Саксонскому, столь известному своею мудростью, чтобы отнять у России всякий повод к беспокойству; что он увеличил Варшавское герцогство присоединением Галиции, потому что честь предписывала ему не приносить в жертву Австрии галичан, во время войны возмутившихся в его пользу; что, несмотря на все мои уверения, он видит ясно и безошибочно, что Россия льстится на Варшавское герцогство, что она хочет поглотить его, но что он обязан тому воспротивиться; что он, конечно, не хочет войны с нами, но что мы его на нее вызываем; что наш манифест, разосланный ко всем дворам Европы, лучшее тому доказательство; что, как ему очень хорошо известно, этот манифест не мог произвести на Пруссию и на Австрию ожидаемого нами действия, ибо Пруссия должна была помнить, что мы взяли у нее Белосток, а Австрия, что мы, для округления нашей границы, были весьма довольны отнять у нее несколько округов Галиции; что наш протест не есть простое заявление для ограждения прав Императора и его дома, как продолжаю я утверждать, но настоящий манифест; что выражения в нем, относящиеся до чувств Государя к нему и до союза с Францией, на которые я так беспрестанно ссылаюсь, вставлены сюда лишь как простая, обычная формула; что присоединение Гамбурга могло не понравиться России, что он это понимает, по причине его торговли, но что он вовсе не может понять системы, которой в настоящее время держится Россия, и соображений, которыми она может руководствоваться; что она в войне с Англией, в войне с турками и сверх того расходится с Францией; что он думал, что рассчитался с Россией в Тильзите, под Фридландом и Аустерлицем, как уже рассчитался с Австрией, которая это сознает и которую можно только похвалить со времени последнего мира; что она было вообразила, что может, пользуясь его войной с Испанией, возвратить себе потерянное, но что она в этом разуверилась; что каковы бы ни были мои доводы, он все-таки скажет, что мы вооружились первые; что Государь сам сказал графу Лористону, что он готов на войну, следовательно, он был готов на нее, готов прежде его, и когда он о ней еще не думал; но что теперь иное дело, и он не скрывает, что вооружается, что издержал сто миллионов на вооружения, что эти вооружения уже теперь значительны и что он не прервет их, а будет увеличивать их в течение года, двух лет, трех лет, пока Россия не объяснится откровенно насчет того, чего она хочет, и не уладит с ним своих неудовольствий; что хотя я постоянно повторяю ему, что она ничего не хочет, что она желает лишь продолжения его дружбы с ним, он не может тому верить; что ее вооружения доказывают противное; что она уже нанесла себе величайший вред, лишив себя возможности заключить с турками мир, согласный со своими желаниями; что этого достигнуть ей было бы легко, если бы она продолжала наступление и преследовала успехи, одержанные ею в прошлом году на правом берегу Дуная; что лишь постоянно наступая можно принудить неприятеля к предлагаемому миру; что он не понимает, как могли у нас возлагать какие-либо надежды на переговоры в Букареште, и даже как могли ими заняться, уменьшив в то же время войска на Дунае, движения и новые победы которых должны были бы содействовать переговорам о мире; что, отодвинувши, из пустого страха перед писаниями газетчиков, пять дивизий из Валахии, мы до того в ней ослабили себя, что наша оборона не на всех пунктах будет достаточна; что Рущукская битва делает честь храбрости наших войск, но что главнокомандующий слишком далеко выступил из города. «Эта победа, говоря по-военному, между генералами как мы, – сказал он, взглянув на князя Шварценберга, стоявшего около меня, – но так как я говорю о предметах политических, то я скажу, что политически вы побиты; ибо вы оставили Рущук, который вы хотели и должны были сохранить, в качестве tete de pont; ибо ошибочно думать, что можно препятствовать переправе через большую реку, не владея tete de pont по ту сторону ее. Не скрываю, что я уже вооружен и что я еще увеличу мои вооружения, и это потому, что я мог это сделать, что вооружения для меня легче, менее тягостны, чем для России, ибо я имею более денег, более средств, чем она. Я сказал, что не желаю воевать с Россией и что могу оставаться три года в том вооруженном состоянии, в котором теперь нахожусь; но если в этот промежуток времени Россия не объяснится насчет того, что она хочет, насчет своих неудовольствий; если наши распри не уладятся, – мне нельзя будет продолжать постоянно те же жертвы; меры, которые я принимаю и буду продолжать принимать, поглотят мои деньги, и, когда я увижу себя накануне их истощения, я буду вынужден против воли взяться за оружие. Я не хочу войны, я не хочу искать ее так далеко на севере, я не хочу восстановления Польши, я это высказал положительно в моих публичных речах в законодательном корпусе и всякими иными способами; я это сказал князю Понятовскому; поляки это знают. Если я буду вынужден к войне, я так же могу быть побежден; но если этого не случится, то первым последствием того будет восстановление Польши. Я еще готов успокоить Россию на этот счет посредством конвенции подобной той, которая едва не была заключена и которой я не мог утвердить вследствие слова, фразы, которую хотел включить в нее граф Румянцев и которой я не мог допустить, ибо обязаться ею и ее исполнить – сверх человеческих сил. Я готов на эту конвенцию, только бы граф Румянцев не вздумал настаивать на этой фразе, что Польша никогда не будет восстановлена, ибо мне всегда придется отвечать на нее то же, что я уже отвечал. Я произвел новую конскрипцию, я вооружился, я усилил гарнизон и укрепления Данцига, но я сделал это все лишь тогда, когда до меня стали доходить со всех сторон самые подробные известия о значительных вооружениях России, хотя герцог Винценский ничего не говорил мне о них и в Петербурге постоянно старались их от него скрыть. Я сформировал новые батальоны в полках моего войска. В ноябре у меня будет двести тысяч человек, независимо от восьмидесяти тысяч, посланных мною нынешним годом в Испанию. В будущем году я опять произведу конскрипцию, которая даст мне еще двести тысяч человек против вас, не считая войск Рейнского союза и Варшавского герцогства; через два года я повторю ту же