— Да, за гаражом.

— В портфеле лежит синяя тетрадь. Бросьте ее в печь и сожгите. Вы это сделаете ради меня? — И ради Сейди. Мы оба рассчитываем на вас.

— Да, сделаю. Джейк, я так сожалею о твоей утрате.

— А я о вашей. Вашей и миз Элли.

— Это несправедливо! — взорвался он. — Пусть даже он президент, это несправедливо!

— Согласен, — ответил я. — Несправедливо. Но, Дек… речь не только о президенте. На той же чаше весов все плохое, что могло произойти, если бы он умер.

— Наверное, в этом я должен тебе поверить. Но это так тяжело.

— Я знаю.

Организуют ли они вечер памяти Сейди, как организовали для миз Мими? Разумеется, организуют. Телеканалы пришлют репортеров, и в Америке не останется ни одного сухого глаза. Но по окончании шоу Сейди все равно не оживет.

Если только я ничего не сделаю. Придется вновь пройти весь путь, но ради Сейди я его пройду. Даже если на вечеринке, где мы впервые встретились, она удостоит меня одним взглядом и решит, что я слишком стар для нее (хотя я приложу все силы, чтобы она изменила свое мнение). Во второй раз не придется устраивать эту безумную гонку. Теперь я знал, что Ли действовал в одиночку, и мог убрать его задолго до визита Кеннеди в Даллас.

— Джейк? Ты еще здесь?

— Да. И пожалуйста, называйте меня Джордж, когда будете говорить обо мне, хорошо?

— Можешь не сомневаться. Я, конечно, старый, но голова у меня еще работает нормально. Я тебя еще увижу?

Нет, если агент Хости скажет мне то, что я хочу от него услышать, подумал я.

— Если не увидите, причина будет в том, что все разрешилось как нельзя лучше.

— Понятно. Джейк… Джордж… она… она что-нибудь сказала в самом конце?

Я не собирался повторять ее последние слова, они предназначались только для моих ушей, но что-то я мог ему сказать. Он передал бы это Элли, Элли — друзьям Сейди в Джоди, благо их хватало.

— Она спросила, жив ли президент. Когда я ответил, что жив, она закрыла глаза и ушла.

Дек вновь заплакал. У меня горело лицо. Слезы принесли бы облегчение, но глаза оставались сухими, как камни.

— Прощайте, — вымолвил я. — Прощайте, верный друг.

Я положил трубку, посидел какое-то время, глядя на красный закат далласской осени. Если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего, вспомнилась мне давняя пословица… но я услышал еще один раскат грома. Пятью минутами позже, взяв себя в руки, я снял трубку, из которой вынул «жучок», и вновь набрал «0». Сказал Мэри, что сейчас ложусь спать, и попросил разбудить меня ровно в восемь часов. Также попросил ни с кем меня не соединять.

— Об этом уже позаботились, — возбужденно сообщила мне Мэри. — Никаких входящих звонков, приказ начальника полиции. — Она заговорила тише: — Он псих, мистер Амберсон? То есть он, конечно же, псих, но он выглядел рехнувшимся?

Я вспомнил злобные глаза и демонический оскал.

— Да, Мэри. Именно так он и выглядел. В восемь вечера. До этого — полная тишина.

И я положил трубку, прежде чем она успела сказать хоть слово. Потом снял туфли (освобождение левой ноги заняло много времени и принесло немало мучений), лег на кровать, закрыл рукой глаза. Увидел Сейди, танцующую мэдисон. Увидел Сейди, предлагающую мне зайти, спрашивающую, не хочу ли я торт? Увидел Сейди на моих руках, ее яркие умирающие глаза не отрываются от моего лица.

Подумал о «кроличьей норе», о том, что при каждом новом ее использовании происходит полный сброс на ноль.

Наконец заснул.

Хости постучал ровно в девять вечера. Я открыл дверь, и он вошел. В одной руке он держал портфель (но не мой, то есть все по-прежнему шло хорошо), в другой — бутылку шампанского, хорошего, «Моэт и Шандон», с красно-бело-синим бантом на горлышке. Выглядел Хости очень уставшим.

— Амберсон.

— Хости.

Он закрыл дверь, указал на телефонный аппарат. Я достал из кармана и продемонстрировал «жучок». Хости кивнул.

— Других нет? — спросил я.

— Нет. «Жучок» — от полиции, но теперь это наше дело. Приказ Гувера. Если кто-то спросит о «жучке», вы нашли его сами.

— Естественно.

Он поднял бутылку шампанского.

— От управляющего отелем. Он настоял, чтобы я захватил ее с собой. Желаете выпить за здоровье президента Соединенных Штатов?

Учитывая, что моя прекрасная Сейди лежала сейчас в окружном морге, я не испытывал желания пить за чье-то здоровье. Моя миссия завершилась успешно, но цену пришлось заплатить слишком высокую.

— Нет.

— Я тоже не хочу, но чертовски рад, что он жив. Хотите узнать секрет?

— Конечно.

— Я голосовал за него. Наверное, единственный агент во всем Бюро.

Я промолчал.

Хости сел в одно из двух кресел, облегченно вздохнул. Поставил портфель между ног. Повернул к себе бутылку, чтобы взглянуть на этикетку.

— Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой. Любители вина наверняка знают, хороший это год или нет, но я больше предпочитаю пиво.

— Я тоже.

— Тогда вы получили бы большее удовольствие от «Одинокой звезды». Внизу вас дожидается ящик, с благодарственным письмом, в котором указано, что вы будете получать по ящику каждый месяц до конца вашей жизни. И шампанское тоже. Я видел с десяток бутылок. Кто только их не прислал, от Торговой палаты Далласа до Городского совета по туризму. Вам прислали цветной телевизор «Зенит», и золотой перстень с изображением президента от «Коллоуэйс файн джевелри», и сертификат на три мужских костюма из «Мужской одежды Далласа», и многое, многое другое, включая ключ от города. Управляющий уже освободил комнату на первом этаже для ваших подарков, но, думаю, к завтрашнему утру придется освобождать и вторую. А еда! Люди приносят торты, пироги, запеканки, ветчину, жареных куриц, блюда мексиканской кухни — этого хватит на пять лет. Мы их заворачиваем, но уходить им совершенно не хочется, смею вас заверить. А женщины перед отелем… Знаете, думаю, сам Джек Кеннеди вам бы позавидовал, а он легендарный бабник. Если бы вы знали, какой информацией располагает директор о сексуальной жизни этого человека, вы бы не поверили.

— Вы даже представить себе не можете, во что я готов поверить.

— Даллас любит вас, Амберсон. Черт, вся страна любит вас. — Он рассмеялся. Смех перешел в кашель. Когда приступ миновал, Хости закурил, посмотрел на часы. — В девять часов семь минут вечера двадцать второго ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года вы любимчик Америки.

— А вы, Хости? Вы меня любите? Или директор Гувер?

После единственной затяжки он положил сигарету в пепельницу, наклонился вперед, впился в меня взглядом. Его глаза глубоко прятались в складках, в них читалась усталость, но они ярко блестели и многое знали.