ночью над ними проходил дозором серебряный серп месяца и указывали путь бесчисленные сверчковые оркестры. Путешествие продолжалось без происшествий, прерываемое лишь пяти-шестичасовыми остановками на отдых у знакомых помещиков или на постоялых дворах.

Кантемир, укачиваемый каретой, расслабленный меланхолией копытного перестука и нескончаемого поскрипывания рессор, не двигался в объятиях глубокой лени и украдкой присматривался к трем княжнам, из которых одну ему вскоре предстояло попросить у родителей в жены. Пока Иван Юрьевич наслаждался собственным безмолвием, следя за медленным кружением пажитей за окошком, пока Ирина Григорьевна подремывала, лишь изредка шевеля крепкими боками в попытках поудобнее устроиться на мягких сидениях, Кантемир с мятущимся сердцем обдумывал предстоящее. Для него не могло быть сомнения в том, что Анастасия — красивейшая не только среди трех сестер, но, может быть, среди всех знатных девиц Петербурга. У княжны были рыжевато-русые волосы, а синие очи сияли, словно драгоценные осколки вечности и любви, покоряя и ослепляя. На левом веке Анастасии темнела круглая родинка, не более крохотной мушки, расправлявшей, казалось, крылья каждый раз, когда девушка мигала или прикрывала глаза. Это, конечно, не портило прекрасной княжны, подчеркивая, напротив, ее красоту, подобную солнечному лучу.

Плененный уже отчасти чарами Анастасии и почти уверенный, что именно ее рука станет предметом его просьбы в назначенное время, князь не мог заглушить в себе также незваные сомнения, столь естественные для его более чем зрелого возраста. Один арабский мудрец, будучи спрошен, у кого он учился мудрости, ответил, что у слепцов. На новый вопрос — как мог он обрести столь совершенные знания в делах естества от людей, лишенных зрения, мудрец ответил: «Подражая слепцам, я никогда не делал шага вперед, не нащупав дороги клюкой».

Не может ли таким образом случиться, что черты, отталкивающие его во внешности Раисы и Элеоноры, окажутся искусно спрятанными за личиною красоты этой козочки, у которой еще не отросли рожки?

— Господи боже! — вздохнула Ирина Григорьевна однажды, перед вечером, — какая это радость, что нам с супругом довелось еще в этой жизни ступить на землю отечества, что скоро мы вновь увидим Москву. Но какое при этом несчастье трясти вот так костями на всех ухабах и ямах сего нескончаемого пути!

— Господь видит и слышит, — разомкнул уста Иван Юрьевич.

— Почему тебе мои мучения в радость, государь мой князь?

— Таков уж мой норов, государыня княгиня. Особливо ж потому, что, как вижу, не в силах ты оторвать глаз от того вон лесочка, где растут дубы да вязы: тебе, государыня, уже, верно, чудится, что через шесть или семь часов быстрые кони донесут тебя до Москвы-матушки и покажут, словно ясное солнышко, тамошним: барышням и боярышням.

— Ох и ох! Помню, князь, что до Москвы отсюда ехать шесть или семь часов. Но мыслю все-таки, что не попасть нам туда раньше завтрашнего утра, ибо ты, государь, не успокоишься, пока не прикажешь остановиться на той полянке, где мы с тобою впервые остались наедине и где ты велел построить малый дворец для летнего роздыха, зимней охоты и именитых своих гостей.

— Так вот та причина, бесценная супруга, по коей я дал клятву не отворять уста в присутствии твоей милости; ибо дан тебе счастливый дар читать в моих мыслях без слов. — Иван Юрьевич подождал, пока карета проследует мимо зарослей лебеды с крапивой, затем крикнул кучеру: — Заворачивай направо!

Дворец на заветной полянке был деревянным и покосился под гнетом времени и от утеснений негоподы. На конский топот и крики слуг из высоких ворот с поблекшею резьбою вышел древний дед с клюкою под мышкой. Дед помедлил, задрав голову, присматриваясь к старшему среди прибывших. Увидев Ивана Юрьевича, повалился на колени и тихо заплакал. Слуги развели вовнутрь скрипучие створки ворот. Рядом со стариком появился мужик, за которым следовала молодуха в сарафане и чистой белой сорочке. Оба поклонились хозяевам в ноги и облобызали руки княгини и князя.

— Как же звать тебя, молодец? — ласково спросил Иван Юрьевич молодого мужика.

— Зовут меня, значит, Онуфрием, боярин, — ответил тот смиренно.

— Деду Николе ты — сын?

— Значит, сын, боярин. В ту пору, когда отъехал ты, государь, от нас в ту войну, было от роду мне девять лет. А нынче, мне значит, двадцать семь.

— Это ты заботишься о дворце?

— Значит, я, государь. Когда отъехал ты, боярин, от нас на войну, старшим здесь стал отец. После, ослабши, сказал мне: покамест не будет иного приказа от хозяина, чтобы я обо всем тут бы пекся. Так я, значит, и поступил.

— А молодка сия тебе — жена?

— Значит, жена, боярин. Деток-то у нас покамест нет. Оба мы с нею, значит, во цвете сил и без изъянов, так что только господу ведомо, почему она не брюхатеет.

Женщина застыдилась и закрыла лицо краем платка, Иван Юрьевич снисходительно улыбнулся:

— Значит, господь сниспошлет вам еще все, чего желаете; не сомневайтесь!

Иван Юрьевич взял под руку Ирину Григорьевну и Кантемира. Повел их не спеша в обход дворца, к крохотному садику в три угла, с увядшими цветами. Отсюда, повернув влево и в гору, между тенистыми тополями, привел их к лесной опушке. Постояв немного, дабы перевести дух, проводил их далее, в долинку, под густой паутиной ветвей, по таинственным тропкам, обильно устланным палою листвой.

Добравшись до полянки, они замедлили шаги, поджидая девиц, которых теперь сопровождал двоюродный брат Никита Юрьевич, сын Юрия Юрьевича Трубецкого. Но молодой князь избрал другие дорожки и вышел по ним к более высокому месту, где Онуфрий и прочие слуги разожгли жаркий костер, чтобы приготовить на вольном воздухе ужин для господ. Там начинался другой сад с яблонями и грушами. Никита Юрьевич помахал им коротко рукой и исчез вместе с кузинами среди плодовых деревьев.

Иван Юрьевич вступил в священный для него уголок — приют молитв и благочестивых размышлений. Это была узкая лужайка, стиснутая со всех сторон холмами и рощами, то ярко-зелеными, то голубоватыми, то лиловыми или багряными. На вершинах теснились сосны, ели и дубы. Между ними качались ульмы и тополя. Ближе к подножиям холмов леса густели, как частые щетки, — из каждого семечка тут вырастало новое деревце.

В первый же год супружества с Ириной Григорьевной Иван Юрьевич велел вырубить участок