нам теперь быть? Разве мы с тобой не знаем, что стоялая вода протухает? Не ведомо ли нам, что призвание достойной души — нескончаемая борьба, как назначение птицы — полет? Полет, да в вышину, только в вышину, все выше и выше!

— Так и скажу моей Лине, женунке, — загорелся Георгицо. Она поймет.

— Тогда скажи ей еще, капитан, что наш полет нелегок. В нашем полете встречаются грозы и напасти. Эти напасти и грозы, почуяв, что мы страждем, усиливают свой натиск и множат удары. Мы же, противясь им и одолевая, закаляем себя и набираем силу.

— Таков, государь, и кремень: чем сильнее долбишь его огнивом, тем ярче искры, которые он исторгает из себя.

— Вот видишь, капитан! Философское слово всегда рассекает своим острием меланхолический недуг, точно так же, как молния — черные тучи.

— Истинно, государь.

— Помни же: труды наши порождают зависть злобных недругов и ненависть врагов наших, и многие напасти. Но мы, взбираясь по тропе судьбы нашей, одолеем их всенепременно. — Кантемир окинул долгим взглядом ряды качающихся на волнах высокомачтовых кораблей; затем, нахмурив чело, продолжал: — Что касается осман, оставь, капитан, сомнения. С божьей помощью в назначенное время мы обязательно их разобьем. Весной, при таянии снегов, и летом, когда отворяются небесные хляби, потоки мутных вод подмывают речные берега и разливаются вширь, затопляя собой луга и прекрасные селения, губя сады и хлебные поля. Но солнце убавляет снега и развеивает грозы. И потоки да реки возвращаются к своим извечным руслам. Ибо противно естеству, если реки поднимаются выше своих устий.

— Истинно так, государь. Только мне известно еще одно. Родитель мой, лэпушнянский пыркэлаб Думбравэ, перед тем как вздувались потоки, повелевал ставить плотины, чтобы сдержать воды и защитить сады.

— Тоже разумно, капитан, хвалю. Но кто изведал мудрость древних летописей, долго жег свечи над писанными кровью книгами предков, тот давно понял, что блаженные деды и прадеды наши, сражаясь без страха и усталости, не смогли все же отогнать от земли своей поганых. Магометане сумели набросить на них хитроумные арканы и привести их в неволю. Сегодня, однако, уже не скрыть, что узы те поистрепались и прогнили. Так будем же терпеливы до той поры, когда солнце всех христиан высоко взойдет в нашем небе и необузданные вражьи потоки войдут опять в свои природные берега.

— Это тоже надобно передать Лине, государь; есть надежда, что сии суждения ее утихомирят.

Возле домика, где жил царь, им встретился Алексей Васильевич Макаров.

— Только что, — сообщил он, — к его величеству явился поручик с известием, что князь Иван Юрьевич Трубецкой возвратился из плена. Его недавно обменяли на шведского маршала Эреншильда. Его величество вскочил тут же на ноги, говоря, что должен самолично навестить князя в его доме, и приказал мне звать вас, господа, туда же.

2

Иван Юрьевич Трубецкой был скупым на слева мужчиной, мудрым в совете и лютым во гневе. Это лучше всех знала его достойная супруга Ирина Григорьевна, хорошо усвоившая уроки жизни, обходившейся с нею куда как сурово. В молодости княгиня не так уж редко лила слезы из-за данного ей богом муженька. Потом привыкла к его нраву и уверила себя, что лучшего спутника жизни никогда и не желала. Будучи в добром настроении, Иван Юрьевич, опуская веки, дозволял жене предаваться болтовне хотя бы и половину дня. Любовно улыбался ей и двумя-тремя скупыми, точно сказанными словами прояснял для нее самые каверзные загадки. Но когда князь возвращался не в духе и хлопал дверью так, что из запоров вылетали искры, — дело в доме поворачивалось по-иному. Князь яростно швырял слуге трость, шляпу, плащ, срывал парик и валился в кресло или на диван, скрестив на груди руки и устремив взоры в потолок. Жена уже знала, что муж пришел усталый и озабоченный. Тем не менее, Ирина Григорьевна обязана была выложить супругу многое, что сваливается за целый день на голову хозяйки и не может быть оставлено на завтра. Ирина Григорьевна садилась рядом на скамеечку и потихоньку, осторожно принималась молоть свое. Она говорила и говорила, а его светлость князь молчал, словно труп. Но уши мужа оставались открытыми. Раздумывая о своем, запутанном и многом, князь откладывал в уголок памяти также неотложные вопросы супруги. Ирина Григорьевна заканчивала болтовню и уходила из горницы по своим делам; князь продолжал отдыхать, разделываясь со своими неприятностями, затем принимался вытаскивать за хвостики также женины занозы. В конце концов Иван Юрьевич вставал, находил супругу и объявлял ей свои решения. Таков был их совет, неизменно согласный и мудрый.

После пленения шведами при поражении под Нарвой, еще в первый год войны с северным соседом, язык князя еще более окоротился. Король Каролус принял знатного пленника с почетом, по законам рыцарства, дозволил князю вызвать в отведенную сему резиденцию свою семью. Трубецкой, однако, замкнулся в душевной печали и переваривал свою горечь в одиночестве. Князь никак не мог простить себе поступка, совершенного в ту проклятую осень в начале века, когда он склонился перед шведским королем и протянул ему, рукоятью вперед, свою шпагу. Такого позора не испытывал никто в его славном роду, с тех пор как его предки прославили свое имя еще на заре Руси.

Об этом Иван Юрьевич размышлял и на корабле, плывя к берегам родины. Как предстанет он перед своим государем с таким пятном на родовом гербе? Ирина Григорьевна, в делах будущности — ясновидящая, заботливо подбадривала мужа, неустанно напоминая, что он происходит из древнего рода литовского великого князя Гедимина. Да и она — высокого рода, в известном даже родстве с царем. К тому же, Иван Юрьевич пожертвовал молодостью не ради своего обогащения, но только во имя воинской славы. Не будь его злоключений, сам царь Петр, может быть, не одолел бы шведа во стольких последующих баталиях.

Супруги остановились в деревянных палатах, выстроенных еще при основании Санкт-Петербурга Юрием Юрьевичем Трубецким, советником царя. Простонародье и прочий уличный сброд толпились на перекрестках, глазея на прибывших, как на цепных медведей, которых водят по базарам цыгане. Братья и сестры, свояки и прочие родичи сбежались отовсюду со слезами радости, чтобы обнять вернувшихся.

Несколько скупых росинок пролилось также из ясных очей Ивана Юрьевича. Но более того от него не дождались, если не считать двух-трех слов. Послав поручика Зайцева