– Да, это я, – ответил Шон. – И что вы должны сообщить?

– Шон О’Бирн, несколько лет этот юноша жил в твоем доме как твой приемный сын. – Брегон немного помолчал, рассматривая Шона, как показалось Еве, слегка сурово. – Но как ты и сам знаешь, он может предъявить к тебе и бóльшие требования.

Шон принял это странное заявление, слегка наклонив красивую голову.

– Как велят древние ирландские обычаи, – продолжил брегон, – сообщаю тебе, Шон О’Бирн, что его мать, леди Фицджеральд, теперь призывает тебя признать ответственность в этом деле и обеспечить надлежащие условия.

– Она назвала меня?

– Да, именно так.

Морис слушал этот разговор с крайним недоумением. Ева, побледнев, с ужасом смотрела на старика. Только Шон явно чувствовал себя вполне вольготно, сидя в своем огромном кресле и тихонько кивая в ответ на слова брегона.

– Какая ответственность? – не выдержала наконец Ева. – Какие условия? – В ее голосе послышалась настоящая паника. – О чем вы говорите?

Брегон повернулся к ней. По выражению его лица, которое казалось таким же старым, как эти горы, было трудно понять, о чем он думал.

– О том, что твой муж, Шон О’Бирн, и есть отец этого мальчика. – Старик показал на Мориса. – Леди Фицджеральд назвала его имя. Ты не знала?

Ева не ответила. Лицо ее стало белым как мел, открытый рот округлился, но с губ не слетело ни звука. Старик снова повернулся к Шону:

– Ты этого не отрицаешь?

Шон улыбнулся:

– Не отрицаю. Это ее право.

Таков был закон и обычай Ирландии: если женщина называла мужчину отцом своего ребенка и мужчина это признавал, то ребенок имел право предъявить требования к своему отцу, включая и наследование владений отца после его смерти.

– Когда? – Ева наконец нашла в себе силы заговорить. – Когда это стало известно?

Шон явно не торопился отвечать, поэтому за него ответил старый брегон:

– Это было признано втайне между сторонами, когда Шон О’Бирн приехал просить отдать ему Мориса в качестве приемного сына.

– Когда Морис только впервые приехал сюда. Значит, он привез Мориса, потому что тот его сын?

– Должно быть, так, – кивнул брегон. – Супруг леди Фицджеральд не желал в то время покрывать позором себя или свою жену, поэтому, как только ему сообщили правду, он согласился с тем, что Морис должен уехать со своим отцом как приемный сын. Но поскольку теперь он не желает обеспечивать юношу, был назван Шон О’Бирн.

– Ты мой отец? – Теперь заговорил Морис. Он также был очень бледен. Сначала он смотрел на Еву, потом повернулся к Шону.

– Да.

Шон улыбался. Казалось, он был в полном восторге.

– Но почему? – Голос Евы был полон боли. – Почему, Бога ради, тебе нужно было привести своего сына от другой женщины в мой дом, чтобы он жил здесь все эти годы, прямо у меня под носом, и при этом ты ни слова не сказал о том, кто он на самом деле? Ты видел, как я забочусь о нем и люблю, как своего родного. И все это было ложью! Ложью, чтобы меня одурачить! Ты для этого все так устроил, Шон? Чтобы меня унизить? Ради всего святого, ведь я всегда думала, что была тебе хорошей женой, так почему ты так поступил со мной? – Ева немного помолчала, всматриваясь в Шона. – Ты это обдумывал много лет.

И теперь, когда Шон смотрел на нее с самой кроткой улыбкой на красивом лице, Ева увидела в его глазах легкий блеск злобного торжества.

– Но ведь это ты привела сюда бродячего монаха и заставила меня поклясться именем святого Кевина. – Шон помолчал, и Ева увидела, как его пальцы стиснули подлокотники дубового кресла, а тело наклонилось вперед. – Это ты унизила меня, Ева, перед монахом и священником… – Теперь голос Шона звенел от сдержанной ярости. – Унизила в моем собственном доме! – Он снова откинулся на спинку кресла. И улыбнулся. – Но ты отлично заботилась о моем сыне. Должен это признать.

И вдруг Ева со всей беспощадной ясностью поняла: она никогда по-настоящему не знала, что значит мужское самолюбие, ведь именно оно заставило ее мужа так долго и с таким холодным расчетом вынашивать план мести.

В это мгновение Морис вскочил и выбежал из дому.

Тем вечером Шон и Ева ужинали в молчании. Брегон отправился навестить отца Донала и перед уходом сказал, что останется в семье священника на ночь, а рано утром уедет. Морис спрятался в амбаре. Хотя Ева просила его вернуться в дом, он с неизменной вежливостью попросил разрешения побыть одному и подумать, поэтому Ева, неловко, но нежно сжав его руку, оставила юношу там.

Шон еще раньше сообщил, что утром опять уйдет на верхнее пастбище. Они сидели за столом, пока не закончили ужинать, – Шон явно довольный собой, Ева в гробовом молчании.

– Мне никогда этого не пережить, ты знаешь, – наконец сказала Ева.

– Переживешь со временем. – Шон взял яблоко, разрезал его на четыре части и съел одну четверть вместе с семечками. – Что сделано, то сделано, – заметил он. – А ты ведь все равно его любишь. Он чудесный мальчик.

– О да, он замечательный, – согласилась Ева. – Вот только меня удивляет то, – с горечью добавила она, – что такое прекрасное создание может быть твоим сыном.

– Вот как? – Шон задумчиво кивнул. – Ну а мне кажется, что с его матерью я смог сделать сына получше, чем мог бы сделать с тобой.

Шон сунул в рот вторую четвертинку яблока.

Ева склонила голову. Боль от его жестоких слов была настолько сильной, что ей словно вонзили кинжал в живот. Она подумала о Финтане.

– Ты хоть кого-нибудь любишь? – спросила она наконец. – Кроме самого себя?

– Да.

Шон бросил это слово, как наживку перед рыбой, но у Евы хватило ума не заглатывать ее.

Они сидели молча еще столько времени, сколько понадобилось Шону на то, чтобы с рассчитанной неторопливостью съесть оставшиеся части яблока.

– Он должен уехать, – сказала Ева.

– Ты большая мастерица выгонять людей из моего дома, – откликнулся Шон. – Теперь ты желаешь избавиться от моего родного сына?

– Он должен уехать, Шон. Ты говоришь, что я его люблю, и это правда. Но я не могу этого вынести. Он должен уехать.

– Мой сын останется в доме своего отца, – непререкаемым тоном ответил Шон.

С этими словами он встал из-за стола и отправился спать, оставив Еву наедине со своими мыслями. И она просидела там всю ночь.

Действительно ли она хотела, чтобы Морис ушел? Она думала о том, что значил для нее этот мальчик. Конечно, сам он ни в чем не был виноват. И как он должен чувствовать себя теперь там, в амбаре, думая о том обмане, участником которого поневоле был столько лет? А сама она? Быть может, она перестаралась с той историей с женой Бреннана, настаивая на их уходе? Быть может, тогда просто нашла коса на камень и она непременно хотела настоять на своем? И теперь ей все вернулось, только боль и унижение, которые причинил ей Шон, были во сто крат сильнее? Он ведь даже вынудил ее полюбить мальчика, причину ее теперешней боли, а потом отравил эту любовь. Ох, Шон был умен. Этого у него не отнять. Он заставил ее испить эту горькую чашу.