Она остановилась. Наступила долгая тишина. Наконец мне удалось произнести:

— Нет.

— Джан…

— Нет.

— Хорошо, — надувшись, сказала она. — Тогда я сама. Я кого-нибудь найду.

— Знахарку с грязной улицы? Черт побери, ты что, не понимаешь, как это рискованно? Слышал я о таких абортах! Чарити сделала аборт несколько лет назад, Уильям мне об этом однажды рассказал. Она чуть не умерла, а потом, когда она захотела иметь детей, выяснилось — с ней сделали такое, что больше ни о каких детях не может идти и речи. И еще она знает девушек, которые… но не буду говорить о мертвых. Послушай, я скажу тебе, что делать. Попроси Саймона-Питера отвезти тебя в Лондон и дай взятку гинекологу, который все сделает как следует, в приличной больнице, где не будет никакой опасности. Уверен, что если заплатить достаточно денег…

— Но Саймон-Питер — юрист, — сказала она, — а аборты запрещены законом. Я не могу обратиться к нему, я не могу попросить никого из Рослинов! Подумай, что они скажут! Они перестанут со мной разговаривать! Да я и так боюсь, что они узнают, что случилось.

— Но, черт побери, Ребекка, что я-то должен делать? Бросить жену и самому отвезти тебя в Лондон? Что я скажу Изабелле? Как мне объяснить ей это?

— Я не прошу, чтобы ты ехал в Лондон, — спокойно сказала она, на ее напряженном лице темным пятном горели глаза. — Этого я от тебя не требую. Да и как я поеду в Лондон? Что я скажу детям?

— Ты должна. Послушай, давай я позвоню Доналду, Доналду Маккре. Он сейчас в Лондоне. Он встретит тебя на станции, присмотрит за тобой. Он наверняка знает человека, который все сделает как следует, в нормальной больнице. О деньгах не беспокойся. Я заплачу. Но этим надо заниматься серьезно, понимаешь? Нельзя ходить к знахарке с грязной улицы.

— Я не могу принять от тебя деньги, — сказала она.

— Не глупи. Мне ничего не стоит помочь тебе деньгами.

— Но что я скажу детям?

— Скажи, что плохо себя чувствуешь. Скажи, что беспокоиться им не о чем, но что врач велел проконсультироваться со специалистом из Лондона. Будь открытой, уверенной в себе, и они ничего не заподозрят. Понятно? Ты меня слушаешь? Сделаешь, как я говорю?

— Да, — сказала она глухо. — Да, Джан, сделаю.

Но не сделала.

Через два дня из ближайшей телефонной будки мне в панике позвонила Дебора, сказала, что матери очень плохо, но что та запретила вызывать врача.

— Она зовет вас, — прошептала Дебора, плача в трубку. — О, дядя Джан, я так боюсь… она такая белая, столько крови…

— Я приеду через десять минут, — сказал я. — Не волнуйся, Дебора. Все будет хорошо. — Но, положив трубку, позвонил оператору и вызвал из Пензанса «скорую».

7

— Ну что ж, — часом позже сказал мне врач в больнице. — Вам лучше мне все рассказать. Кто этот мясник? Тот, кто это сделал, заслуживает пожизненного заключения, чтобы больше ни одна женщина к нему не попала.

— Я не знаю, — бесцветным голосом сказал я. — Я не знаю, кто это был. — Я застыл от потрясения. — Я отказался помочь ей найти знахаря. Я хотел отправить ее в Лондон, к гинекологу. Она отказывалась ехать, боясь, что ее пуритане-родственники об этом узнают. Еще она не знала, что сказать детям, но мне казалось, когда я последний раз ее видел, что мне удалось заставить ее одуматься.

— Ребенок ваш?

— Нет.

— Тогда почему…

— Хотел помочь. Это моя невестка.

— Понимаю. — Он помолчал, а когда заговорил, сказал только: — Мне очень жаль. Мне очень жаль.

— Но разве вы ничего не можете сделать?

— Обещаю вам, мы сделаем все, что возможно. А вам лучше пока позаботиться о детях. Сколько лет девочке?

— Семнадцать.

— Вам лучше сказать ей, что положение сложное, что матери лучше на некоторое время остаться в больнице. Мальчика, наверное, лучше держать подальше ото всего этого. Есть какие-нибудь родственники, к которым его можно было бы отправить?

— Я позвоню Саймону-Питеру Рослину.

— Поверенному?

— Да, он ее двоюродный брат.

— Хорошо. Спросите, не сможет ли он сразу же приехать в больницу.

— Очень хорошо, — тупо сказал я и медленно пошел по белым, стерильным больничным коридорам к буфету в холле, где у них имелась телефонная будка.

8

Заговорила она только раз. У постели дежурил полицейский в штатском на случай, если она назовет имя знахаря, врач и сестра тоже там были, но если не считать их, там присутствовали только Саймон-Питер, Дебора и я. Саймон-Питер на меня не смотрел; он обнимал Дебору, которая беззвучно плакала в носовой платок, а глаза его не отрывались от Ребекки. Больше никто из семьи не пришел; Джонас сидел в приемной с женой Саймона-Питера, поэтому мы трое были заключены в четырех больничных стенах, а перед нами на кровати без движения, с закрытыми глазами, с посеревшими губами лежала Ребекка, и жизнь медленно вытекала из нее на наших глазах.

Я мог думать только о прошлом. Я вспоминал четырнадцатилетнюю Ребекку Рослин в клетчатом платье на лужайке перед домом священника, Ребекку Касталлак двадцати одного года, только что вышедшую замуж за моего брата Хью; вспомнил ее неожиданное вдовство, рождение Джонаса, вспомнил, как мучительно она оправлялась от горя. Я снова увидел ее в том алом атласном платье, когда она впервые отдалась мне, наши долгие, неровные отношения в течение десяти долгих, тяжелых лет. Но я не вспоминал о ссорах, о бурных сценах, о словах, о которых мы позже всегда сожалели. Я помнил только счастье, радость, смех; помнил только, как гордился ею, когда мы ходили гулять по вечерам, о том, как хорошо мне было лежать рядом с нею в спальне, о желании, которое возвращало меня на ферму даже после наших первых ссор. Десять лет она была самой важной женщиной в моей жизни, женщиной, которую я любил больше всех на свете. Я любил ее не так, как сейчас Изабеллу, но все равно я ее любил, а она любила меня. Тогда почему, если это было так, мы так часто делали друг друга несчастными?

«Она была в этом виновата, — говорил я себе, а слезы застилали мне глаза, — она виновата. Она никогда не верила мне, когда я говорил, что люблю ее. Она отказалась выйти за меня замуж, а потом отказалась простить, когда я не захотел на ней жениться. Она была эгоисткой, любила причинять другим боль и не пыталась понять другого человека».

Вдруг она заговорила.

Ресницы ее дрогнули, веки приоткрылись, но глаза под ними были слепы. Она открыла рот и произнесла очень ясно, странным, спокойным голосом: «Хью?» — и после этого я уже не ощущал ничего, кроме понимания, что виновата была не она, а я, что я был просто неловким, бесчувственным заместителем Хью, который так ее и не понял. Я смотрел на нее и не мог говорить, я был слишком раздавлен горем и чувством вины, а из ее рта вырвался легкий вздох, и она умерла.